Спартак (Другой перевод)

Урна была поставлена в храме, выстроенном за несколько лет до этого по приказу Суллы на том месте, где он одержал победу над сторонниками Мария. Храм этот он посвятил Геркулесу Победителю. Из храма урну перенесли впоследствии в роскошную гробницу, построенную на государственный счет на том месте Марсова Поля, где был костер.

Спартак, как ланиста состоявший на службе у Суллы, должен был тоже надеть тунику и плащ темного цвета, участвовать в шествии и присутствовать, едва сдерживая негодование, при резне несчастных своих учеников, которых он посвятил в тайны не только фехтовального искусства, но и Союза угнетенных. Поэтому он с глубоким облегчением вздохнул, когда похороны кончились. Он теперь был свободен и мог идти куда угодно.

Спартак продвигался среди толпы народа, медленно уходившей с похорон. Беспрерывно слышались суждения по поводу события, занимавшего в этот день все умы?

— Как ты думаешь, много еще времени простоит эта урна в храме Геркулеса Победителя?

— Я надеюсь, что ради чести Рима и ради достоинства народа ярость толпы скоро выбросит ее оттуда и разнесет на куски, а пепел будет развеян по ветру.

— Напротив, будем надеяться, что ради блага Рима, таких, как вы, марианское отребье, очень скоро передушат в Туллиануме. И дальше в другом месте:

— Бедный Рим, повторяю тебе, бедные мы! При его жизни, даже когда он был в отсутствии, никто не осмеливался думать о переменах.

— Зато теперь… Да не допустит этого Юпитер… Несчастные законы!..

— Какие законы? Что за законы?.. Послушай-ка, Вентудей, вот этого парнишку. Он называет законами нарушения всех человеческих и божеских прав, совершенные Суллой.

— Законы?.. Кто это говорил о законах?.. Разве мы не знаем, взять себя в руки и принять непринужденный вид. Тогда она позвала обычным своим голосом:

— Мирца!

Девушка появилась в дверях.

— Ты сказала Гортензию, что я одна в своей приемной?

— Я выполнила твое приказание.

— Хорошо, теперь приведи его.

Спустя минуту, знаменитый оратор, с бородой, не бритой уже пятнадцать дней, в темной тунике, в тоге из темной шерсти, серьезный и нахмуренный вошел в приемную сестры.

— Здравствуй, милый Гортензий! — сказала Валерия.

— Здравствуй, сестра, — хмуро ответил тот.

— Садись и не сердись на меня, брат мой, а говори прямо и откровенно.

— Не одно только несчастье должно было свалиться на меня со смертью нашего возлюбленного Суллы, но и другое, неожиданное, незаслуженное. Я должен был узнать, что дочь моей матери, забыв об уважении к себе самой, ко мне, к крови Мессалы, к брачному ложу Суллы, покрыла себя позором, вступив в бесстыдную связь с презренным гладиатором О Валерия, Валерия!. Что ты сделала?

Облокотившись на спинку своего стула и приложив руку ко лбу, он замолчал, печальный и задумчивый.

— Слушай, Гортензий, ты обвиняешь меня в очень тяжелом проступке; прежде чем защищаться, я спрашиваю тебя, откуда исходит эго обвинение?

Гортензий поднял голову и, проведя рукою по лбу, ответил отрывисто:

— Из многих мест… Шесть или семь дней спустя после смерти Суллы Хризогон передал мне это письмо.

С этими словами Гортензий подал Валерии измятый папирус. Она его развернула и прочла следующее:

Луцию Корнелию Сулле императору, диктатору, счастливому, эпафродиту,

Дружеский привет

«Отныне, вместо слов: „берегись собаки!“ ты бы мог написать на наружной стене твоего дома: „берегись змеи!“ вернее: „берегись змей!“, так как не одна, а две змеи свили себе гнездо под твоей крышей:

Валерия и Спартак. Не дай себе увлечься внезапным гневом: подстереги их в час первого крика петухов, и ты увидишь, какое издевательство совершается над именем, над брачным ложем самого страшного и могущественного человека в мире.

Пусть боги избавят тебя впредь от подобных несчастий».

Лицо Валерии покрылось пламенем при первых же словах этого письма, а когда она кончила читать, стало мертвенно бледным.

— Откуда Хризогон получил это письмо? — спросила она глухо, сквозь зубы.

— К сожалению, как он ни старался, он никак не мог вспомнить, от кого оно было. Он помнит только, что раб, доставивший это письмо, прибыл в Кумы через несколько минут после смерти Суллы.

— Не стану же я убеждать тебя, — после минуты молчания спокойным голосом сказала Валерия, — что анонимный донос не такое доказательство, на основании которого ты. Гортензий, брат мой, можешь обвинять меня, Валерию Месалла, вдову Суллы…

— Но дело в том, что Метробий, в безутешном горе по поводу смерти своего друга, считая своим священным долгом отомстить за поруганную честь его, пришел ко мне спустя десять или двенадцать дней после смерти Луция и рассказал о твоей связи с Спартаком. Он привел ко мне рабыню, которая проводила Метробия в комнату, смежную с твоей приемной, и он видел Спартака, входившего к тебе ночью.

— Довольно, довольно! — закричала Валерия, меняясь в лице от мысли, что ее поцелуи, ее слова, тайны ее любви стали известны рабыне и такому презренному существу, как Метробий. — Довольно, Гортензий! И так как ты предъявил мне обвинение, то теперь буду говорить я.

Она встала, подняла гневное лицо к брату, скрестила руки на груди и, гордо сверкая глазами, сказала:

— Да, я люблю Спартака. Люблю его со всем пылом моего сердца! Ну, и что же?

— О великие боги, великие боги! — воскликнул, вставая, совсем растерянный Гортензий и закрыл в отчаянии лицо руками.

— Оставь в покое богов! Они тебя не слышат. Слушай лучше меня, когда я тебе говорю.

— Говори…

— Да, я его люблю и буду любить…

— Валерия! — прервал Гортензий, глядя на нее с негодованием. — Ты меня пугаешь… Ты совсем сумасшедшая женщина…

— Нет, я только женщина, которая решила нарушить ваши деспотические законы, ваши глупые предрассудки, освободиться от цепей, которыми вы, победители мира, связываете ваших женщин по рукам и по ногам! Вот чего я хочу, и уверяю тебя, брат, что это вовсе не свидетельствует о сумасшествии, а, наоборот, может быть доказательством возвращения разума. Меня обвиняет Метробий, этот гнусный паяц, настолько горочный, что возбуждает ревность у всех жен, мужья которых с ним водятся. Мне странно, почему ты. Гортензий, придавая столько веса его обвинениям, не предложишь Сенату выбрать его цензором., Он был бы цензором, достойным римских нравов!.. Метробий, охраняющий целомудренных весталок!.. Волк, ведущий ягнят на пастбище!.. Это именно то, чего еще не достает этому омерзительному Риму, где Сулле, наполнившему город убийствами, воздвигаются статуи и храмы, и где под сенью двенадцати таблиц ему было дозволено проводить на моих глазах все ночи в грязных оргиях. О, законы отечества, как вы справедливы!. Они мне тоже разрешали кое-что: право оставаться спокойной свидетельницей всего этого и даже право проливать слезы, но тайно, на подушки вдовьего ложа, и, наконец, право увидеть себя отвергнутой в любой день по единственной причине, что я не дала наследника своему господину и хозяину!

Лицо Валерии разгорелось от возбуждения. Она замолчала ненадолго, затем повернулась к Гортензию, изумленно смотревшему на нее неподвижными расширенными глазами, и продолжала:

— Конечно, я перед лицом этих законов нарушила свой долг.., я знаю.., я признаю это.., но я не намерена ни защищаться, ни оправдываться: я нарушила долг тем, что не имела мужества уйти со Спартаком из дома Суллы. Но за то, что я полюбила этого человека, я не считаю себя преступной, я горжусь этой любовью. У него благородное и великодушное сердце, ум, достойный великих дел. Если бы он одержал победу во Фракии над римскими легионами, он вызывал бы больше восхищения чем Сулла и Марий, и его боялись бы больше, чем Ганнибала и Митридата!.. Но он был побежден, и вы обратили его в гладиатора. И потому, что вы делаете из него гладиатора, потому что даете ему это название, вы верите, что изменили его душу. Вы думаете, что достаточно вашего декрета, чтобы сделать из человека с великой душой и сильны умом безмозглого барана?