Страница 32 из 108
Большое впечатление произвела на всех, и в особенности на сенаторов, откровенная, простая и задушевная речь Помпея. После него Лентул Сура и Квинт Курион безуспешно пытались настроить собрание против предложения консула Квинта Лутация Катула.
Это предложение было проголосовано вставанием; в пользу его высказались четыре пятых присутствующих сенаторов.
Произведенное по требованию некоторых сенаторов тайное голосование дало следующие результаты: триста двадцать семь голосов за предложение Катула и девяносто три против.
Таким образом победа оказалась на стороне партии Суллы, и собрание было закрыто при сильнейшем возбуждении, которое, распространяясь из курии Гостилия в комиции, было причиной бурных манифестаций различного характера; одни встречали аплодисментами Лутация Катула, Ватия Изаурика, Кнея Помпея, Марка Красса. — это были сторонники Суллы; другие еще более шумно и торжественно — встречали Марка Эмилия Лепида, Сергия Катилину и Лентула Суру, которые, как всем стало известно, вели упорную борьбу против предложения Катула.
В тот момент, когда Помпей и Лепид вышли из курии, горячо обсуждая происходившую на собрании дискуссию, среди столпившегося народа едва не произошло столкновение, которое кончилось бы несомненно кровопролитием, если бы Помпей и Лепид, проходя через толпу под руку, не призывали бы оба громкими голосами каждый своих сторонников к спокойствию, к порядку, к тишине, предлагая всем разойтись по домам.
Однако, эти увещания все же не помешали тому, чтобы в харчевнях, в тавернах, на наиболее людных углах и перекрестках города, на Форуме, в базиликах и под портиками происходили ожесточенные ссоры и кровопролитные драки, так что этой ночью пришлось оплакивать многих убитых и еще больше — раненых. Наиболее ярые приверженцы народной партии совершали даже попытки поджечь дома самых видных сторонников Суллы.
В то время как в Риме происходили эти события, другие, не менее важные для течения нашего рассказа, произошли в Кумах.
Спустя несколько часов после внезапной кончины диктатора, на виллу прибыл со стороны Капуи человек, по одежде и виду казавшийся гладиатором и спросил, может ли он видеть Спартака.
Это был человек лет сорока, колоссального роста, геркулесовского сложения. С первого взгляда можно было догадаться, что он должен обладать необыкновенной силой. Лицо у него было смуглое, изрытое оспой, черты лица грубы, вид мрачен и даже безобразен.
В его черных, живых, полных огня и смелости глазах было что-то свирепое, почти звериное. Густая грива волос и взъерошенная борода усиливали это впечатление дикости.
Но несмотря на свирепый вид этот человек с первого взгляда внушал симпатию. Его лицо дышало дикой искренностью, грубой честностью, благородная гордость сквозила в каждом его взгляде, в каждом жесте и движении.
Так как школа гладиаторов в вилле Суллы помещалась довольно далеко от главного здания, то пока один из рабов побежал звать Спартака, этот огромный человек прогуливался взад и вперед по аллее между дворцом Суллы и гладиаторской школой.
Не прошло и четверти часа, как раб вернулся. За ним спешил Спартак. Он с распростертыми объятиями шел навстречу своему гостю. Оба гладиатора расцеловались. Спартак заговорил первый:
— Ну что нового, Эномай?..
— Новости все старые, — ответил гладиатор звучным, глубоким и приятным голосом. — Я говорю, что тот — отчаянный лентяй, кто не бодрствует, кто не действует, кто ничего не делает. Мне кажется, Спартак мой любимый, что пришло время взять в руки мечи и поднять знамя восстания.
— Замолчи, Эномай! Клянусь богами, покровителями германцев, ты хочешь провалить наше предприятие!
— Напротив, я хочу, чтобы оно увенчалось блестящими успехами.
— Да, только не криками, горячий ты человек, но благоразумием и осторожностью добьемся мы успеха.
— Добьемся успеха?.. Но когда же?.. Вот именно это мне и нужно узнать…
— Когда заговор созреет…
— Со временем все образуется! Такие плоды, как наше восстание, знаешь как они созревают?.. Нужны смелость, мужество, дерзость… Идем вперед, начнем немедленно и раз мы уже будем на улице, ты увидишь, — дело пойдет само собой.
— Послушай меня… Будь терпелив! Сколько людей примкнуло к нашему союзу за три месяца в школе Лентула Батиата.
— Сто тридцать.
— Сто тридцать из десяти тысяч… А тебе кажется, что плоды наших трудов созрели!
— Когда начнется восстание гладиаторов, то произойдет то, что бывает с вишнями: одна тянет за собою другую.
— Как они могут примкнуть к ним, раз они не знают, в чем дело, не знают кто мы, к какой цели стремимся, какими средствами располагаем для успешного осуществления нашего плана?.. Тем вероятнее наша победа, чем глубже будет доверие, которое мы внушим нашим товарищам по несчастью.
И спустя мгновение, пока пылкий Эномай молча обдумывал слова Спартака, тот продолжал:
— Что ты, Эномай, самый сильный из десяти тысяч гладиаторов школы Лентула Батиата, сделал до сего дня? Как ты использовал влияние, завоеванное среди них твоей силой и мужеством? Сколько людей ты собрал и привлек в наш боевой союз? Сколько таких, которые знают суть задуманного нами дела? А нет ли и таких, которые не очень доверяют тебе и побаиваются твоего неистового и легкомысленного характера?.. И много ли таких, которые знают меня или по крайней мере Крикса?
— Именно потому, что я не такой образованный, как ты, и не умею говорить красно и убедительно, я и старался изо всех сил, чтобы наш ланиста Батиат пригласил тебя в качестве учителя фехтования в свою школу. Я добился своего: вот этим письмом он предлагает тебе выехать в Капую.
Эномай вынул из-за пояса небольшой лист папируса и отдал его Спартаку.
Спартак схватил дрожащей рукой папирус, сорвал печати и с волнением прочел письмо. Батиат под влиянием — как он писал — слуха об искусстве и доблести Спартака приглашал его, если он пожелает, явиться в Капую для занятий с его учениками и обещал в вознаграждение роскошный стол и значительное жалование.
— Почему же, — заговорил Спартак, спрятав письмо за пазуху, — почему ты, безумец, не отдал мне сразу этого письма, как только пришел, вместо того, чтобы заниматься пустыми разглагольствованиями? Ведь именно этого я ждал, хотя и боялся надеяться. Там, там среди десяти тысяч товарищей по несчастью мое место! — воскликнул с просветлевшим и радостным лицом рудиарий. Там я поговорю с каждым и внушу всем веру, пылающую у меня в груди. Оттуда в определенный день, по условному сигналу выйдет войско в десять тысяч бойцов, десять тысяч рабов, разбивших свои цепи и кидающих кольца этих цепей в лицо угнетателям; десять тысяч рабов, которые из железа своих позорных цепей выкуют лезвия своих непобедимых мечей… О, наконец.., наконец,., я заберусь в гнездо, где отточу зубы змеенышам, которые будут жалить крылья гордых римских орлов!
И рудиарий, вне себя от радости, то уходил от Эномая быстрыми шагами, то возвращался к нему, словно помешанный, произнося бессвязные слова.
Эномай с восторгом наблюдал за ним, и когда Спартак несколько успокоился, сказал:
— Я счастлив твоей радостью, и еще больше будут счастливы сто тридцать наших товарищей по Союзу; они ждут тебя с нетерпением и рассчитывают, что ты свершишь великие дела…
— Они напрасно надеются на многое…
— Будет очень полезно, чтобы ты явился туда, водворить спокойствие среди этих смутьянов…
— Да, так как это самые близкие твои друзья, то они, вероятно, такие же необузданные, как и ты… Да, понимаю!.. И вот поэтому-то будет полезным для нашего дела мое пребывание в Капуе. Я сумею помешать неожиданным и опрометчивым вспышкам, которые могут стать гибельными…
— А я заверяю тебя, Спартак, что буду всегда рядом с тобой, буду терпеливо слушать тебя, и исполнять все, что ты прикажешь.
Оба замолчали.
Эномай смотрел на Спартака с такой нежностью и любовью, на какие только был способен его свирепый взор. Потом вдруг воскликнул:
— А знаешь, Спартак, что с того дня как я тебя впервые увидел более месяца тому назад, ты стал словно нежнее и красивее?.. Извини меня, пожалуй, можно даже сказать, женственнее.., но только это слово к тебе не подходит…