Колодец в небо

Хорошо, что хоть мамочка не узнает, что именно я печатаю. Ведь я только печатаю, и ничего больше. А не печатать мне нельзя. Других заказов нет. Этот да полученная на Петровке в «Известиях административного отдела Мосгубисполкома» подборка заметок для раздела «Красный милиционер и пожарный». Заведующий этим отделом, не имеющий никакого отношения ни к милиционерам, ни к пожарным, зато некогда имевший отношение к Ильзе Михайловне Наум Эммануилович Зингер меня пожалел, работу подбросил. Получу деньги, за первый месяц за комнату можно будет заплатить. А печатать и в Капитоновке можно. Ночами печатать, днем заказы в Москву отвозить. Только как в той самой Капитоновке видеться с N.N.?

Как видеться с ним, если даже в Москве, когда от его Кравпивенского до моего Звонарского переулка минут пять быстрого хода, вырваться ему удается нечасто. А как быть теперь? До той Капитоновки ехать и ехать. Времени на такие поездки ему и подавно не найти. Ляля может догадаться…

Забрала на Петровке заказ, и сама не заметила, как ноги принесли в Крапивенский переулок, в глухой дворик за Его домом, где в Новый год, заглядевшись на тени на потолке Его спальни, я провалилась в бездну. Напугавшую меня до смерти, но, как выяснилось потом, спасшую меня бездну. Если б не случайно положенная в карман кружка с надписью «Хмырь + Хивря» и силуэтом, прочерченным подземным Модильяни, несколькими часами позже в Бутырке, когда на глазах у возбужденной толпы сокамерниц меня собиралась насиловать Седая, меня бы не спасло уже ничего.

Странно, как это в жизни бывает. Провалившись в подземелье и почувствовав у горла холод разбойничьего ножа, я решила, что это конец. А страшный конец вдруг стал началом, спасением, пришедшим, откуда и ждать было нельзя. Хивря узнала на жестяной кружке почерк ножа своего любимого Хмыри и прекратила творившийся вокруг меня шабаш тюремных ведьм.

Получается, что конец и начало, плюс и минус, бездна и небо- это понятия относительные. И падение возносит нас так же, как и роняет нас взлет. Или это я упрямо отыскиваю крохотные щелочки надежды там, где ее почти нет, и тогда, когда мне снова не хочется верить, что все случившееся со мной за последний год, это конец.

Не верю. И внушаю себе, что выселение из Москвы может оказаться холодной финкой у горла. И оно не покалечит, а спасет. Надо же мне верить хоть во что-то. Хоть во что-то мне верить надо.

Его дом в Крапивенском переулке и все, что этот дом окружает, и дровяной сарай, и маковка небольшой церкви с колокольней, и убогие грязные задворки, заросшие буйной крапивой (так вот отчего переулок-то Крапивенский!), всегда кажутся мне колодцем в небо. Пропуском в другую, неведомую жизнь.

В один из зимних вечеров, когда Ляля все же загостилась у своей подруги на даче в Кунцево и N.N. смог задержаться в моей узкой буфетной чуточку дольше, чем этого требовала собственно любовь, он рассказывал, что дом их не совсем дом, а патриаршее подворье, превращенное новой властью в пропитанное запахом примусов общее рабоче-крестьянское жилище.

Сама церковь Преподобного Сергия Чудотворца в Крапивниках была построена в шестнадцатом веке напротив юго-восточной стены Высоко-Петровского монастыря. Лет пятьдесят назад, в патриаршество Дионисия, выстроили обнимающее церковь Константинопольское подворье, где жили церковные служители и даже архимандрит, которых нынче среди соседей N.N. искать не стоит.

В середине прошлого века дед N.N. Матвей сам в священники податься желал, но не мог – из крепостных был да зимой извозом в Москве промышлял. Но деньжат прикопить чуток сумел и после манифеста восемьсот шестьдесят первого года сына своего в семинарию отдать смог. Так первый из свободных Карповых Николай Матвеевич стал отцом Николаем и со своей многочисленной родней жил в этом доме.

В восемнадцатом году, когда в церковном подворье началось выселение и уплотнение, в том доме из всей большой семьи оставался лишь ставший профессором N.N. Отдельную квартиру ему оставили лишь потому, что мой камейный профессор служил тогда в комиссии Троцкой, и получил охранную грамоту, подписанную мужем своей начальницы. Нынче поминать о мандате с автографом Троцкого вряд ли следовало, но с поры уплотнений, Бог миловал, охранного документа у Карповых никто не переспрашивал. У Ляли, поди, переспросишь – на ледяную стену налетишь и сам под тем льдом погибнешь…

N.N. рассказывал мне об удивительной архитектуре этого дома – о полосатой византийской кладке и килевидных проемах, сочетающихся с мусульманской вязью и древнерусскими мотивами поребриков и городков. Он считал, что архитектор, построивший это подворье еще во времена его дедушки, таким образом хотел показать присущее русской земле триединство. Но меня не волновало ни триединство, ни давно не крашенные поребрики, ни запылившиеся карнизы. Меня волновало пространство вокруг этого дома. Пространство, засасывающее, втягивающее в себя. И открывающее путь в вечность. Интересно, а Ляля видит этот путь?

В нескольких шагах отсюда по Петровскому бульвару бегут трамваи, обгоняют друг друга автобусы и грузовики, извозчики безнадежно бранятся вслед замелькавшим в последний год по Москве «Реношкам»-такси. Люди, машины, лошади, все куда-то отчаянно спешат. Здесь же нет ни спешки, ни шума, ни суеты. Будто, сделав несколько шагов в глубь этого причудливо изогнувшегося здания, можно попасть в иное измерение. И уже не понять, какой год на дворе – нынешний тысяча девятьсот двадцать девятый или двадцать девятый год века иного. Прошлого? Будущего?

Откуда в этих захламленных старьем задворках странная сила, с вольностью носящая меня по эпохам и столетиям – век туда, век назад – подумаешь! Кто жил в этих стенах, кто глядел на эти задворки прежде? Кто будет глядеть из окна Его квартиры после Ляли? Кто будет жить в Его комнате, кого будут любить в Его нынешней спальне? И останутся ли на Его потолке призраки тех теней, что отравили мою жизнь?..

Сидела на поломанном ящике посреди буйной крапивы и никак не могла найти в себе сил, чтобы встать и уйти. Все хотелось напиться, вдоволь напиться странной энергией этого заворожившего, впускающего в себя пространства…

Ливень начался внезапно. Буйный, отчаянно буйный, такой бесконечный и буйный, что от капель его не спасали и закрывшие почти все пространство этих задворков ветви деревьев. Вымокла в минуту. И бежать было некуда, и стоять в арке дома боялась: что как возвращающаяся домой Ляля заметит?

Подземелье! Можно спрятаться в том подземелье. Заодно и попрощаться. С зимы я ни разу не вспоминала о Хмыре и его друзьях, а стоило бы и спасибо за «охранную грамоту» железной кружки сказать, и о Хивре узнать – не выпустили ли?

Стала вглядываться в запертые двери подвального этажа и в проемы выглядывающих из-под земли окон. Не похоже. Тогда, зимой, я стояла на большом сугробе, с которого лучше всего были видны окна Его спальни. Вот здесь. Да-да, здесь! Только зимой от наметенного снега все казалось выше. Я стояла здесь, поскользнулась, нога поехала и оказалась в дыре, ведущей в подземный мир.

Посмотрела вниз. Ничего. Грязные ящики и намертво заваренная железная решетка заколоченного окна.

Их замуровали? Хмырю, Сухаря, Скелета и прочих благородных и не очень благородных разбойников замуровали? Или нашли и осудили? За что? Хотя, если нашли, то уж явно придумали – за что. Или замуровали только этот ход, а подземный Модильяни с его сподвижниками ушли своими бесконечными подземными тропами? Может, в Кремль ушли, а может, и дальше…

Я пыталась вспомнить, куда вела та бесконечная подземельная дорога, вдоль которой на закопченных и заплесневелых стенах оставались блистательно лаконичные рисунки Хмыри. И вспомнить не могла. Как не могла теперь поверить, что и вправду была в том подземелье. Что все, что случилось за этот неполный год, случилось со мной, а не с кем-то другим. Что все это не сон.

А может, все же сон? И нужно только проснуться. Проснуться сейчас на своей кровати, и тогда окажется, что все-все – и отчисление с факультета, и «чистка» из издательства, и закрытие «Макиза», и арест, и та бесконечная вереница смертей, что окружила меня прошлой зимой, что весь этот бесконечный ужас мне только приснился.