Страница 89 из 186
См. АВАНГАРДИЗМ; КОНСЕРВАТИЗМ ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ; МОДЕРН, МОДЕРНИЗМ; ПОСТМОДЕРНИЗМ
NON FICTION ЛИТЕРАТУРА
Это слово, которым обозначают литературу, рожденную без участия вымысла, для нас в новинку, отчего оно и не нашло еще, как видим, даже своего эквивалента в русском языке. Хотя само явление известно, разумеется, испокон века, и все помнят, что именно «невымышленные» (или искусно имитирующие «невымышленность») «Жизнь и приключения Андрея Болотова, описанные самим им для своих потомков» (1789–1816), «Путешествие из Петербурга в Москву» Александра Радищева (1790) и «Письма русского путешественника» Николая Карамзина (1803) стоят у истоков новой русской словесности и новой русской гражданственности. Да и позднейшая история литературы непредставима без таких разных «невымышленных» сочинений, как «Былое и думы» Александра Герцена, «Фрегат “Паллада”» Ивана Гончарова, «Записки из Мертвого дома» Федора Достоевского, «Очерки бурсы» Николая Помяловского, «Уединенное» Василия Розанова, «Люди, годы, жизнь» Ильи Эренбурга, «Архипелаг ГУЛАГ» Александра Солженицына. А слова как не было, так и нет, ибо такие привычные для нас понятия, как документалистика, в том числе художественная, очеркистика и литература факта, явно не охватывают всего явления.
Возможно, поэтому и сейчас под non fiction понимают все, что угодно. Так, скажем, в журнале «Знамя», где для произведений такого рода выделена специальная рубрика, non fiction трактуется как литература, содержащая в себе все признаки художественности – но только за вычетом вымысла. И другой пример: благодаря усилиям организаторов книжной выставки-ярмарки, которая проходит поздней осенью в московском Центральном Доме художника, это слово употребляется журналистами и как синоним понятия интеллектуальной литературы. А если учесть непременную презентацию на этой выставке новинок современной поэзии, прозы, эссеистики, то и как синоним некоммерческой литературы вообще.
Смысл во всем этом, разумеется, есть. Хотя есть и своего рода дискриминационность по отношению к явлениям низовой, массовой словесности, которые, не отличаясь «высоколобостью» и/или стилистическим изяществом, тоже ведь входят в состав литературы non fiction. И более того, – как утверждает Галина Юзефович, – «сегодня, употребляя этот термин, мы чаще всего имеем в виду практические руководства по диагностике кармы или нейро-лингвистическому программированию, скандально-исторические расследования Эдварда Радзинского или Виктора Суворова, гиперпопулярные многосерийные отчеты врача-офтальмолога Эрнеста Мулдашева о своих странствиях по заснеженным Гималаям и встречах с внеземными цивилизациями». «Посмотрите, что делается на Западе: там подобного рода литература – основа книжного бизнеса», – продолжает Г. Юзефович. – Поэтому и у нас именно нон-фикшн, а вовсе не качественная художественная литература с большой степенью вероятности станет главной тенденцией ближайшего – и не только – книжного года».
Это уже почувствовали издатели, запуская все новые и новые серии литературы «без вымысла», насыщая книжный рынок мемуарами, в том числе и представителей, – по словам Марии Ремизовой, – «того некультурного слоя, который текстов практически не порождает», или «путевой прозой», то есть книгами о путешествиях, записками бывалых людей, историческими, крае– и страноведческими, культурологическими исследованиями, а также разного рода «учебниками жизни» – в широком диапазоне: от книг Владимира Мегрэ и Евдокии Марченко, манифестирующих новые религиозные вероучения, до книг о правильном мышлении и образе жизни, о вкусной и здоровой пище, принадлежащих перу не только педагогов, врачей и диетологов, но и таких статусных писателей, как Петр Вайль и Александр Генис, Мария Арбатова, Михаил Веллер, Анатолий Найман. Non fiction сегодня – это и основанная на подлинных свидетельствах проза Светланы Алексиевич, и повествование Анатолия Приставкина о людях, приговоренных к смертной казни, и философски изощренный «Бесконечный тупик» Дмитрия Галковского, и стилистически изощренная полуновеллистика-полуочеркистика Владимира Порудоминского, Игоря Померанцева, Льва Рубинштейна, Игоря Клеха, Василия Голованова, иных многих. По словам директора издательства «КоЛибри» Сергея Пархоменко, «чтение подобного рода, будучи, по сути дела, развлекательным, создает тем не менее у занятого человека ощущение полезного времяпрепровождения и самообразования»*. Причем, – как небезосновательно замечает А. Генис, – «единственный критерий, позволяющий провести достаточно определенную границу между двумя видами словесности, – персонаж. Именно его отсутствие и лишает литературу вымысла, который делает ее “художественной”».
Принимая во внимание обширность и разнообразие нынешней «невымышленной» литературы, нельзя не посожалеть, что в России нет пока премии, которая, как Пулитцеровская в США, присуждалась бы за наивысшие достижения в этом роде словесности. И нельзя исключить предположение, что Россия вскоре перестанет быть, – вновь процитируем Галину Юзефович, – «единственной страной в мире, где фикшн продавался лучше, чем нон-фикшн».
См. ДОСУГОВАЯ ЛИТЕРАТУРА; МЕМУАРНАЯ ЛИТЕРАТУРА; РЫНОК ЛИТЕРАТУРНЫЙ; СТРАТЕГИЯ АВТОРСКАЯ
НОРМА ЛИТЕРАТУРНАЯ
Приняв в качестве рабочей гипотезы, что все (или почти все) в литературе определяется исторически обусловленными и ситуативно меняющимися договорными отношениями между писателями и обществом, результатом этих отношений как раз и следует признать литературную норму. То есть, – подсказывает нам словарь Владимира Даля, – «общее правило, коему должно следовать во всех подобных случаях; образец или пример». Впрочем, уместнее сформулировать иначе: норма – это такое состояние предметов, явлений, действий и процессов, которое большинством людей маркируется либо как единственное возможное, либо, по крайней мере, как правильное, не требующее обсуждений и не вызывающее недоуменных вопросов.
Предписываемая прежде всего национальной традицией и одобренная, как правило, многими поколениями «нормоприменителей», норма, в отличие от постоянно развивающейся и модифицирующейся традиции, внутренне статична, «неподвижна». Она – та самая «ценностей незыблемая скала», о которой писал Осип Мандельштам, и вполне понятно, что на первый план выступает не что иное, как регулирующая и стабилизирующая, «охранительная» функция нормы. «Она, – отмечает подробно исследовавший эту проблему чешский философ Ян Мукаржовский, – дает о себе знать действующему индивиду как ограничение свободы его действий; для индивида, производящего оценку, она является силой, руководящей его суждениями, но, разумеется, от решения индивида зависит, подчинится ли он в своем суждении давлению с ее стороны».
Читатели, как правило, подчиняются. Для них норма – это то, что само собой разумеется, что впитано, условно говоря, с молоком матери. Ну, например, то, что поэты пишут «словами» и «в столбик», пользуются силлабо-тонической метрикой, оснащают свои произведения разного рода тропами, изобразительными и выразительными средствами, создают образ лирического героя, стремятся эмоционально воздействовать на публику и т. д. и т. п. Особенно зорко, конечно, за соблюдением нормы следят ее профессиональные хранители – учителя-словесники, библиотекари, преподаватели высшей школы, редакторы, литературоведы и критики консервативных взглядов – словом, все те, кто постоянно работает с каноном. И нечего удивляться, что именно эта наиболее подготовленная, благодарная и, казалось бы, чуткая среда становится первым объектом постоянных атак со стороны художников, которые – по крайней мере, в постренессансную эпоху – сплошь и рядом воспринимают норму как своего рода прокрустово ложе, как то, что должно преодолеть на пути к реализации индивидуальной творческой воли.