Страница 159 из 186
См. АВАНТЮРНАЯ ЛИТЕРАТУРА; КОСМОПОЛИТИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ; МАГИЧЕСКИЙ РЕАЛИЗМ; ЭТНОЛИТЕРАТУРА
ЭКСГИБИЦИОНИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ
В медицинском смысле эксгибиционизмом называют достижение полового удовлетворения путем демонстрации половых органов лицам противоположного пола вне ситуации половой близости. В милицейском – разновидность бытового хулиганства, влекущую за собой либо административное наказание, либо отправку на принудительное лечение. Применительно же к литературе и искусству об эксгибиционизме говорят, когда сталкиваются со стремлением того или иного автора либо беззастенчиво демонстрировать устройство своих половых органов, либо живописать физиологические отправления собственного организма, либо приковывать читательское внимание к отталкивающим чертам своей психики, к своим скверным мыслям и заведомо дурным поступкам. В этом плане эксгибиционизм противоположен не только вуайеризму, то есть подглядыванию, но и нарциссизму, ибо художник нарциссического типа хотел бы очаровывать публику своей неземной красотой, величием своих мыслей и своими немыслимыми добродетелями, а эксгибиционисты, напротив, стремятся шокировать читателей, оскорбить их вкус, их представления о стыде и чести.
В мировой культуре это явление не новость, если вспомнить, например, как подробен был Жан Жак Руссо в рассказе о своих анатомических дефектах и связанных с ними физиологических затруднениях. Примеры шокирующего самообнажения встречаются и в литературе Серебряного века, так что правомерно говорить об интеллектуальном эксгибиционизме Василия Розанова или об этических провокациях Александра Тинякова, насытившего свои стихи уймой саморазоблачительных признаний и скандальных заявлений.
Эксгибиционизм как один из наиболее эффектных и эффективных способов реализации шоковой стратегии прошел сквозь весь ХХ век, но пика своего достиг все-таки ближе к его завершению, когда искусство, – по словам художницы Ирины Вальдрон, – слишком многие стали понимать как «балансирование между эксгибиционизмом и страхом разоблачения». Примеров, ранее бывших единичными, к нашим дням скопилось столько, что впору произнести: тенденция, однако. В один ряд выстраиваются и проза Эдуарда Лимонова, начиная с романа «Это я, Эдичка», и сенсационный «Дневник» Юрия Нагибина, и рассказы Игоря Яркевича с «говорящими» названиями «Как я занимался онанизмом», «Как я обосрался», и мемуарные «Записки скандалиста» Виктора Топорова, и стихи Ярослава Могутина, который, – по характеристике Дмитрия Волчека, – «подобно Чарлзу Буковски, протоколирует каждый свой шаг, упиваясь собственной порочностью, – и этот шквал самолюбования провоцирует читателя, вызывая страстное желание донести в полицию, немедленно заняться мастурбацией или же зарыдать от того, что жизнь прошла напрасно».
Разумеется, мотивация у авторов, предающихся эксгибиционизму, различна. Одни стремятся к скандалу как таковому, небезосновательно видя в нем высокорезультативное орудие самопиара – подобно критику Дмитрию Ольшанскому, простившемуся со своим либеральным прошлым статьей «Как я стал черносотенцем». Другие – как прозаики Роман Сенчин, Ирина Денежкина и следующие за ними «новые реалисты» – полагают, что, говоря гадости о себе, они получают своего рода право говорить ужасающую правду и обо всех остальных людях, включая своих родных и близких. А третьи снова и снова разрушают табу, атакуя твердыни конвециальной морали, понятой ими как «заговор лицемеров», – подобно Семёну Файбисовичу, который в романе «История любви» не только расцветил яркими подробностями свои сексуальные отношения с женой, тещей и многочисленными «подружками», но и счел необходимым сообщить публике самую страшную тайну: «Рост моего инструмента в рабочем состоянии несколько ниже среднего (если экстраполировать сравнения в нерабочем состоянии). К тому же меня смущала его форма (после истории с Моникой Левински ее можно назвать клинтообразной). Так что к тридцати шести годам после двух-трех дюжин партнерш только в последний из этих годов я все еще не понял, достоинство это или недостаток».
Что же касается общей оценки эксгибиционистского дискурса в искусстве, то она, как и многое другое, зависит от личной позиции оценивающего. Как всегда будут те, кому избыточность публичного самооголения кажется свидетельством злокозненной порчи литературы и общественных нравов, так всегда найдутся и те, кто – подобно германскому профессору-слависту Игорю П. Смирнову, – напротив, будет настаивать на том, что эксгибиционизм – в природе человека, ибо «соматически человек – извращенное животное, а эксгибиционизм, возможно, обнажает не только тайные части тела, но и самое перверсность».
См. ДНЕВНИК; ИСКРЕННОСТЬ, НОВАЯ ИСКРЕННОСТЬ; НАРЦИССИЗМ В ЛИТЕРАТУРЕ; ПРАВДИВОСТЬ В ЛИТЕРАТУРЕ; РОЗАНОВЩИНА; ТАБУ В ЛИТЕРАТУРЕ; ШОК В ЛИТЕРАТУРЕ
ЭКСПЕРИМЕНТ В ЛИТЕРАТУРЕ, ЭКСПЕРИМЕНТАЛЬНАЯ ЛИТЕРАТУРА
О том, что такое эксперимент в литературе и какие произведения следует относить к экспериментальной литературе, знают (или догадываются) вроде бы все, по умолчанию располагая в этой зоне то, что враждебно художественному консерватизму и нацелено на радикальное обновление художественного языка, на деконструкцию (и деструкцию) традиционных представлений о смысле, задачах, содержании и облике произведений изящной словесности.
Тут, казалось бы, и спорить не о чем. Всякому понятно, что эксперимент – это то, что составило высокую репутацию Велимира Хлебникова и сомнительную репутацию Алексея Кручёных, чем занят сегодня, например, «лингвоартист» (по его собственному определению) Дмитрий Булатов или «калоед» (по аттестации Василия Якеменко) Владимир Сорокин. Кому-то эти литературные стратегии близки и интересны, а кого-то они, напротив, отвращают напрочь, побуждая (как, например, Владимира Бондаренко) говорить о «псевдолитературе» или даже о «либерально-экспериментальной помойке».
Смущают только два обстоятельства. Во-первых, то, что понятие «экспериментальная литература» тем самым почти целиком совмещается с понятиями «авангард», «актуальная литература» или «художественный радикализм», теряя по ходу какой бы то ни было собственно уточняющий смысл. А во-вторых и в-главных, за истекшее столетие литературное экспериментаторство, некогда воспринимавшееся как дерзкий вызов консервативному сознанию и бывшее в самом деле одноразовыми «пробами», «опытами», успело тоже стать почтенной традицией, академизироваться и автоматизироваться, породить вряд ли меньшее число эпигонов, чем традиционная словесность. Да и применительно к действительно крупным фигурам вряд ли уместно говорить о художественном риске и об экспериментах с непредсказуемым (по определению) итогом, когда эта практика длится у них годами, а зачастую и десятилетиями, лежит в основе постоянной авторской стратегии и исключает возможность при знакомстве с новыми книгами таких, допустим, экспериментаторов со справкой, как Геннадий Айги или Юлия Кокошко, столкнуться с чем-то действительно неожиданным, меняющим читательское представление об их литературном амплуа и литературной репутации.
Они пишут «не как все»? О да, но «не как все» пишет и Алексей Бердников свои многосотстраничные романы в стихах, и Валерий Есенков свою серию романов о великих русских писателях, и Алексей Цветков, глава за главою тянущий свою главную книгу «Просто голос», а ведь этих (и других авторов с резко индивидуализированной поэтикой) никто и никогда не причислял к собственно экспериментаторам.
Поэтому возникает соблазн нарушить давно сложившуюся словоупотребительную норму и предложить рассматривать как творческий эксперимент либо только то, что действительно носит (или носило) характер литературного открытия, прорыва к новым художественным горизонтам, либо, по крайней мере, действительно пробы, опыты тех или иных авторов в непривычных для них (а оттого и рискованных) жанрах, формах и стилистиках. В этом смысле написанную исключительно матом повесть Юза Алешковского «Николай Николаевич» (1970) можно смело назвать экспериментом, тогда как изобильная порнографическая литература 1990-х годов этого названия явно не заслуживает. И в этом же смысле пробы Мариэтты Чудаковой в сфере авантюрной прозы для детей среднего школьного возраста (роман «Дела и ужасы Жени Осинкиной», выдержанный в гайдаровской стилистике) несравненно более опасны для репутации ее автора – известного литературоведа и, следовательно, несравненно более экспериментальны, чем очередные упражнения Светы Литвак в художественном акционизме или блуждания Анны Ры Никоновой в хорошо ею обжитой области вакуумного стиха.