Страница 12 из 16
Глава 4. Белка и Олег
(Анжелика, 1982 год)
— Это было давно. Это было так давно, что никто уже не помнит, когда это было, да и было ли вообще.
И все же.
Случилось это в то время, когда все без исключения люди верили в существование чертей, вурдалаков, ведьм, русалок, леших и прочей злой и кровожадной нечисти. И, конечно же, нечистью этой кишела в те времена вся земля. Ведь люди тогда еще не знали, что только поверив во что-нибудь доброе и красивое, смогут они поколебать владычество злых душегубов и добротой этой населить свой удивительный край. А край тот действительно был прекрасен. Медленные обильные реки текли среди пологих холмов, золотые поля сменялись темными борами и светлыми березняками, где нежно розовели в изумрудной траве волнушки и сыроежки, и огоньки земляники стеснительно прятались под яркой зеленью бархатистых листьев.
А в самой середине огромного векового леса стоял в те времена черный терем, сложенный неведомо кем из неотесанных камней и огромных закопченных бревен. Клоки белого мертвого мха торчали из высоких стен, а в узких оконцах терема пряталась нелюдская темнота. К терему вели три дороги, но в колеях их зеленела трава и поднимались молодые березки. Потому что даже в самый светлый полдень никто из людей не решался ступить на эти дороги.
Черный и угрюмый днем, с наступлением ночи терем оживал. Крики и вопли слышались из его окон и далеко разносились по притихшей округе. Мелькал в окнах свет факелов и те жутковатые синие огоньки, которые видят путники на болотах. Иногда вываливались из окон и дверей странные, уродливые, полупрозрачные в неверном свете факелов тени и, страшно стеная, скрывались в густом лесу. То пировала, гуляла лесная, водяная и прочая нечисть.
Никакой отдельный человеческий рассудок не выдержал бы зрелища этого кровавого пира и вида его чудовищных гостей. Только все люди разом, собрав все свои страхи и унижения за сотни и тысячи лет, могли придумать и, значит, создать такое…
К утру гости разлетались, расползались, растворялись в розовой дымке зари, оставляя после себя вонь, грязь, лужи засохшей крови на усыпанном грязной соломой полу, да обгрызенные кости на столах и в потемневших от времени деревянных мисках с застывшим, невероятно отвратительным на вид и запах жиром.
В тереме оставалась лишь ведьма-хранительница. Она, как могла, убирала покои и, поминутно ворча и ругаясь, ссыпала мусор в огромную яму позади терема, над которой круглый год кружили вороны с железными клювами и карими беспощадными глазами.
Подметая пол смоченным в воде ольховым веником, рассыпая чистую солому, горько жаловалась хромая ведьма на свою несчастную, непочетную для честной лесной нечисти судьбу. И при этом тоскливо косилась в один из углов, да злобно скалила коричневые, обкрошившиеся зубы. Там в углу, на куче шкур и тряпья, отсыпался после шумной ночи худой и грязный ребенок – единственная дочь хромой ведьмы, ее боль и позор.
Ведьма ненавидела свою дочь.
– Эй, хватит дрыхнуть, проклятое отродье! – более ласковых слов девочка никогда не слыхала. Еще бы! Ведь это из-за дочери приходилось старой ведьме терпеть унизительную жизнь хоромной холопки, из-за дочери обрушилось на нее презрение бывших подруг – вольной лесной нечисти. Да и где уж девчонке жить в лесу! Сожжет ее летнее солнце, вымочит дождь, высушат и выморозят зимние холода… А главная беда – девчонка, родившаяся черненькой, мохнатенькой и даже по своему симпатичной, с остренькими зубками и коготками, год от году все больше становилась похожей на ненавистный человеческий род. И совсем, ну совсем не походила на старую ведьму!
И все же ведьма по своему любила дочь. И однажды, упившись на пиру кровавым вином да хмельной колдовской брагой, выскочила она из своего темного угла, легко, как в молодости, вспрыгнула на стол прямо перед бывшими товарками.
– И – еэх! – взвизгнула хромая ведьма. – Гордыня вас ест, что вы, мол, человеческого рода погубивцы! А зато ни у кого из вас нет такой дочки! А коли сотворили нас боги хоть и в отвратном, да женском обличье, что-то же имели они в виду! Плюю на вас и ваше презрение! – и старая ведьма смачно плюнула прямо на стол, в миски с недоеденными кушаньями.
Ох, и завертелись же остальные ведьмы, да и прочая нечисть лесная, водяная и полевая! Ох, и повыдергали же волос из и без того негустой ведьминой косицы! Особенно усердствовали русалки, утопленницы. Ведь были они когда-то обычными девками из окрестных деревень и лесных городищ, и как все девки мечтали о женихах да детишках…
К утру гости, натешившись, разбежались, а старая ведьма еще три дня варила из семи корней целебное варево, охая, прикладывала его к своим ранам и синякам, и вымещала свою бессильную злость на ни в чем не повинной девочке.
– Ох, и изведу я тебя, проклятую! – кричала она, грозя дочери огромной суковатой палкой. – И на что ты только такая уродилась! Кому ты только сгодишься! К нам тебе дороги нет, да и к людям тоже нет. Чем скорее за смертный край отправишься, тем лучше!
Девочка понимала, что мать никогда не приведет в исполнение свои угрозы, но все же дрожала от страха и пряталась в своем углу, пытаясь хоть ненадолго забыться. После ночных гуляний, во время которых она, конечно же, не могла уснуть, у нее раскалывалась голова, все тело болело от выпадавших все же на ее долю тумаков и колотушек, а на душе было так муторно и беспросветно, что иногда думалось:
– А и извела бы она меня в самом деле! Чем так жить…
Но кроме вонючих полутемных хором был в жизни ведьминой дочери еще и батюшка-лес, стоявший сразу за порогом и всегда готовый укрыть, утешить, убаюкать своей вековой, никогда не умолкающей песней.
В лесу девочка чувствовала себя гораздо лучше и свободнее, чем дома. Каждое утро она встречала в лесу и ее утренний бег напоминал скачки беззаботного солнечного зайчика. Тенистые дубравы сменялись залитыми солнцем полянами, бегучие ручьи стекали в заросшие кувшинками и лилиями лесные пруды. Студеные ключи с тихим шелестом пробивали вековую лесную постилку и в золотом песчаном воротничке являли лесным обитателям свою маленькую хрустальную шапочку, разливая целебные воды, приносящие облегчение от всех хворей, которые только есть на свете.
В ветвях деревьев пели невидимые птицы. Девочка узнавала их по голосам и умела приветствовать каждую на ее родном языке. Лесные звери не боялись ведьмину дочь (ведь она была лишь наполовину человеком) и бесстрашно подходили к ней, обнюхивали ее, щекотали руки и босые ступни блестящими кожаными носами. Особенно интересовал их кошель на поясе, в котором девочка обычно приносила угощение.
Нечисть лесная с девочкой в разговор, по неписаному уговору, не вступала, но и не трогала ее. Лесовик не кружил, не заплетал тропинки, когда она бегала по ним, бесшумно, как зверь лесной, ступая маленькими босыми ногами. Водяной не тянул на дно, русалки не щекотали и не путали волосами, когда девочка плавала в лесных прудах, срывая кувшинки и ныряя с ловкостью выдры, чтобы руками поймать глупых, разжиревших от спокойной жизни карасей.
Однажды на берегу лесного ручья увидела дочь ведьмы маленького голубого старичка с белой пушистой бородой, похожей на пену, что скопляется у бобровых речных запруд. Старичок сидел на камне и, что-то приговаривая, кидал в ручей желтые опавшие листья.
– Ты кто? – спросила девочка, бесшумно подкравшись почти к самому камню. Старичок испуганно вскочил, заморгал голубыми глазами.
– Не бойся, – успокоила его девочка. – Я не человек. Я – дочь хромой ведьмы из черного терема.
– Ах, вот как, – старичок успокоился и принялся собирать рассыпанные листья. Девочка помогала ему. – Так вот ты какая, – медленно сказал он, разглядывая ее. – Я слышал о тебе, но представлял тебя иной… А тебя не отличишь от человека. Разве что волосы…
Девушки окрестных сел и городищ почти сплошь были белолицы, румяны, светлоглазы, белобровы, с русыми, в цвет прелой соломы волосами. У дочери же ведьмы падала на узкие плечи тяжелая копна смоляных нечесаных кудрей, а огромные глаза смотрели мрачно и пронзительно, презирая чужие тайны и запреты и не обещая добра.