Страница 70 из 110
Вот широко известный перечень вопросов из Голубиной книги:
В белорусском фольклоре также обнаруживаются следы древнего мировоззрения, родственного русской Голубиной книге. В песне о Севрюке встречаются практически те же космогонические вопросы, но только в более мягкой и лирической постановке:
Ответы на эти вопросы давались разные — в разные времена и у разных народов. В индоевропейской традиции очерчен некоторый общий круг вопросов и ответов, который варьируется в разных мифологиях и культурах, сохраняя при этом общее ядро. Достаточно обратиться к индоиранским истокам. Так, в Авесте — священной книге зороастризма — содержится примерно тот же перечень вопросов, что и в Голубиной книге.
Древнеиранская Авеста помогает прояснить многие вопросы, относящиеся к протославянскому мировоззрению и праславянскому языку. Ко времени формирования Авесты и зороастрийской религии (X–XII вв. до н. э.) завершился активный распад индоевропейских племен и возникновение на общей некогда основе самостоятельных народов с самостоятельными языками, но эти новые этнические и языковые образования не столь далеко отстоят от некогда общего источника знаний и верований. В Авесте сформулированы следующие вопросы: «Кто (является) первоначальным творцом Истины? Кто установил путь солнца и звезд? Кто (тот), благодаря которому луна прибывает и убывает?…Кто поддерживает снизу землю и облака от падения, кто (поддерживает) воды и растения?…Какой умелый (мастер) создал свет и тьму, какой умелый (мастер) создал сон и бодрствование?» Эти вопросы из недошедших частей Авесты, известных историкам по более поздним пехлевийским текстам.[186]
Как отвечали древние индоарии на занимавшие их вопросы, видно из их священной книги — Ригведы.
В мировоззрении древнего человека Вечно-космическое постоянно сливалось с Бренно-повседневным. Дикие — с точки зрения современного понимания — обычаи переплетались с возвышенными и вдохновенными знаниями о Вселенной, кодировались в устойчивых образах и символах для передачи от поколения к поколению. В данном плане показательна судьба одной совершенно нетипичной для славянских традиций «людоедской песни», уцелевшей несмотря ни на какую политическую, идеологическую и морально-этическую цензуру и какими-то неисповедимыми путями дошедшей практически до нынешних времен. Записанная и опубликованная в середине прошлого века в Курской губернии писательницей Н. С. Кохановской, эта страшная песня повергла в шок читательскую публику, а развернувшаяся полемика обнаружила среди прочего достаточную распространенность каннибалистского текста в разных областях России. В песне беспристрастно рассказывается про то, как жена вместе с подружками съела собственного мужа да еще попотчевала страшным угощением мужнину сестру, подзадоривая ее загадками:
Никто не сомневался в глубокой архаичности женских причитаний, но никто не мог толком объяснить их истинного смысла. Крупнейший русский философ и поэт Алексей Степанович Хомяков (1804–1860), посвятивший данному вопросу специальную заметку, уловил в русской песне древнюю космогоническую тайнопись по аналогии с древнеегипетскими, древнеиндийскими и древнескандинавскими мифами. Более того, он назвал странную песню «Голубиной книгой в ее окончании». Чем же руководствовался Хомяков и каков ход его рассуждений?
Мыслитель-славянофил напоминает, что северная мифология и космогония строила мир из разрушенного образа человеческого — из частей великана Имира, растерзанного детьми Первобога Бора. В восточных мифологиях и космогониях Вселенная также строилась из мужского или женского исполинского образа — в зависимости от того, кто был убийца-строитель — мужское Божество или женское. В ходе дальнейшего космогонического процесса кости поверженного великана делались горами, тело — землею, кровь — морями, глаза — светоносными чашами, месяцем и солнцем. В соответствии с канонами и традициями мифологической школы в фольклористике, Хомяков делает предположение, что та же схема действовала и в славяно-русской мифологии, что получило отражение и в Голубиной книге и «людоедской песне» (последняя — один из осколков древней мифологии, который при достаточном воображении можно сопрячь с некоторыми устойчивыми образами русского фольклора). По Хомякову, мифологические рассказы при падении язычества теряли свой смысл и переходили либо в богатырскую сказку, либо в бытовые песни, либо в простые отрывочные выражения, которые сами по себе не представляют никакого смысла. Таково, например, знаменитое описание теремов, где отражается вся красота небесная, или описание красавицы, у которой во лбу солнце (звезда), а в косе месяц. Точно так же из ряда вон выходящая каннибалистская песня, резюмирует Хомяков, «есть, по-видимому, не что иное, как изломанная и изуродованная космогоническая повесть, в которой Богиня сидит на разбросанных членах убитого ею (также божественного) человекообразного принципа… Этим легко объясняется и широкое распространение самой песни, и ее нескладица, и это соединение тона глупо спокойного с предметом, по-видимому, ужасным и отвратительным».[187]
Необычное превращение в русской «людоедской» песне образа-символа Вселенского великана — лишь одно из многих его расщеплений в мировой мифологии после выделения самостоятельных народов, языков и культур из единого в прошлом Праэтноса.
185
Шейн П. В. Материалы для изучения быта и языка русского населения северо-западного края. Т. 2. СПб., 1893. С. 178.
186
Мифология древнего мира. М., 1977. С. 341.
Подобные вопросы были распространены не только в индоевропейской, но и в иных культурах. Так, в знаменитых «Вопросах к небу» древнекитайского поэта Цюй Юаня (IV–III вв. до н. э.) спрашивается:
187
Хомяков А. С. О старом и новом: Статьи и очерки. М., 1988. С. 301–302.