Приди, сладкая смерть

И я должен честно сказать, что вполне понимаю, почему у Бреннера не было сейчас никакого желания рассказывать всю эту историю Ханзи Мунцу. Ему хотелось наконец узнать, как это Гросс вдруг мертв. К сожалению, так и было. А в дверях Ханзи Мунц все еще возмущался: «Ясное дело, ты смеялся!»

И я даже не знаю, отчего это случилось, то ли это от напряженной атмосферы, царившей во дворе, от неестественной обстановки среди ночи, когда весь дом был в совершенном возбуждении, хотя по ночам ездят только вольнонаемные, а здесь в доме никто из них не живет. То ли Бреннер все-таки хватил лишнего в кафе «Аугартен», однако он вдруг сказал Ханзи Мунцу:

— «Гроссмейстер — Смерть. Нас не спасет защита светлых муз».

— Что ты там бормочешь?

— Да так, ничего. Что с Бимбо-то случилось?

— Ты сказал «Мунц»! — не отступал Ханзи Мунц.

— Я не говорил «Мунц». Я сказал муз. Это такое стихотворение.

И вот теперь ему все-таки пришлось объяснять Мунцу всю эту историю со стихотворением. Пока Мунц наконец успокоился, они уже подошли к диспетчерской, к вольнонаемному Фюрштауэру.

И если само по себе необычно, что профессионал вообще разговаривает с вольнонаемным, то уж тем более совершенно невозможно себе представить, чтобы вольнонаемный получил главное слово. Ну, тут, конечно, кому угодно станет жутко: полночь, в гараже мертвец и в центре внимания вольнонаемный.

— Я что теперь, должен все по новой рассказывать, что ли? — раздраженно спросил Бреннера вольнонаемный Фюрштауэр. Потому как Фюрштауэр был человек сообразительный, он точно знал, что не век ему быть звездой. Сейчас нужно проявить прыткость, если хочешь что-нибудь с этого поиметь.

— И где же ты его нашел?

— В двадцать один час двадцать минут поступил срочный вызов. — Вольнонаемный Фюрштауэр опять начал с Адама и Евы. — Код двенадцать, разбился на мотоцикле. У меня водителем был Мраз. Его как раз сейчас уголовная полиция допрашивает — там, в лекционном зале. Хотя я им и так уже все рассказал. И уж точно лучше, чем этот Мраз. До того как я перешел в Земельное правительство, я ведь одиннадцать лет был школьным учителем. И вот чего дети просто никак не могли усвоить, так это разницы между кратким содержанием и пересказом. Но я им каждому это вдолбил. К концу средней школы каждый из моих детей знал: краткое содержание только пять строчек или вообще только одно предложение. Ну, может, шесть строчек, если у кого почерк размашистый. И в отличие от этого — пересказ можно с подробностями.

— Попробуй-ка краткое содержание.

Вольнонаемный немного напоминал Бреннеру учителя физкультуры, который был у него в пунтигамской гимназии. Совершенно такая же лысина, и точно так же, как Фюрштауэр, учитель физкультуры отращивал с левой стороны длинные волосы, чтобы они доставали через всю голову до правого уха. Довольно изощренное решение, но стоило этому учителю физкультуры самому пробежать хотя бы шаг, как от такого усердия волосы отделялись от лысины и свисали с одной только стороны до правого плеча.

А теперь, как только Бреннер сказал про краткое содержание, ему показалось, что у вольнонаемного Фюрштауэра зализанные на лысину волосы тоже слегка отделились. Как будто слюна ровно в этот момент потеряла свою клейкость. Конечно, у него волосы не обязательно от обиды поднялись. Может, это просто ночной ветерок слегка поиграл его волосами.

— Ничего я не должен рассказывать, — произнес Фюрштауэр с такой миной, что Бреннер вдруг почувствовал, насколько холодно может быть в июне после полуночи.

Но ведь уже сказано. Фюрштауэр был человеком смышленым, иначе он не попал бы в школьные учителя. Педагогическое образование и все такое прочее. А потом даже переход в Земельное правительство. Он-то, правда, хотел бы лучше остаться учителем. Но, к сожалению, клеветнические измышления помешали. Едва он все вдолбил детям, как они пошли в полицию и все там пересказали.

Но опять же, с тех пор уже пятнадцать лет прошло. И все это время он уже не был окружен толпой таких заинтересованных слушателей. Поэтому сейчас он не мог позволить испортить себе удовольствие какой-то мелкой провокацией. Помолчав секунду, как будто ему надо было приструнить слишком шумного второклассника, он продолжил рассказ:

— Как только мы прибыли на место аварии, первая мысль — достать вакуумный матрац, потому что у этих мотоциклистов никогда не знаешь, что там с позвоночником, и я уж без вакуумного матраса ничего не предпринимаю. Он, может, лежит себе довольный на асфальте, можно подумать, что у него просто легкий шок, а в следующую секунду его паралич разобьет, потому что ты за него не так взялся. А на ваке он как в слой воска впечатан.

— Так вот почему я своих мотоциклистов через год на олимпиадах для колясочников по телевизору вижу, — встрял Ханзи Мунц, — из-за того, что я всегда вак забываю. — Еще и не до такого можно дойти, если вольнонаемный будет объяснять тебе твою работу.

Но Фюрштауэр не позволил вывести себя из равновесия.

— Я вам говорю, для мотоциклистов всегда вак… В обычных случаях. Но сегодняшний случай обычным никак не назовешь. Я кинулся дверь в семьсот сороковом открывать, чтобы матрац достать, а матрац уже занят. Без униформы я бы Бимбо ни за что не узнал.

У Фюрштауэра вдруг сделалось настолько горькое выражение лица, что ему даже пришлось сплюнуть, а после этого он произнес:

— Хотелось бы мне теперь послушать, что на это скажут противники униформы.

Тут надо заметить, что вокруг спасательных организаций все время встречались люди, критиковавшие униформу. Ну, то есть не сами спасатели, а, скажем, медсестры или эти санитары-хиппи, которые должны целыми днями брить волосы на лобке, а вот их собственная бородища даже ножниц еще ни разу не видела. А потом по вечерам разорялись, изображая критиков униформы.

У самих спасателей, конечно, ничего такого не было. А пока не помер Старик, то тем более никаких шансов у критиков униформы вообще не было. И между нами говоря, отказ от униформы загубил бы на корню любую спасательную организацию. Потому как большинство вольнонаемных там только из-за формы. Фюрштауэр в этом отношении вовсе не исключение.

— Сначала я подумал, Бимбо отсыпается на матраце после попойки. Потому что, честно говоря, такие вещи случаются не впервой.

— Да что ты говоришь.

— А потом, — проигнорировал господин учитель Ханзи Мунца, — мне сразу в глаза бросилось: у него физиономия что-то больно уж красная. У Бимбо, правда, она всегда довольно красная. Но, конечно, такой красной рожи, и таких выпученных глаз, и языка, полностью вывалившегося ему на усы, у Бимбо не было, даже когда он в стельку напивался. Да причина и в самом деле была не в алкоголе. Причина была в кровавой полосочке шириной в миллиметр, которая шла вокруг шеи Бимбо. Это, наверное, была совсем тонюсенькая проволочка. Я сразу передал по рации: Гросс мертв.

Гросс! Нет чтобы Бимбо. Но с этого момента все говорили только «Гросс», а «Бимбо» уже никто. Потому как сказано уже: из уважения к мертвым.

— С каких это пор санитар имеет право констатировать смерть? — снова вмешался Мунц. Но Фюрштауэр — ну чисто педагогическая академия — опять проигнорировал невоспитанного слушателя:

— Диспетчерская прислала потом на замену машину для мотоциклиста, но пока она приехала, мотоциклист уже опять стоял на ногах. Если бы полиция не заставила его ехать с ними делать тест на алкоголь, то он бы сразу сел на свой покореженный мотоцикл и уехал.

— Хотел переехать очередной экскурсионный автобус, — успел вставить сухое замечание молоденький вольнонаемный.

У него еще, можно сказать, голос ломался и даже усов толком не было. И даже такого дамского пушка вместо усов, как у Ханзи Мунца, не было, а только отдельно торчащие волосины, как у плохо опаленной свиньи или у городского советника по транспорту Свихалека. Тем более он сейчас постарался высказаться как можно суше. Но шутка его пропала, потому как Ханзи Мунц опять завелся:

— Вольнонаемные все с ума, что ли, совсем посходили? С каких это пор санитар имеет право устанавливать факт смерти? Что вообще происходит с дисциплиной в эфире у вольнонаемных?