Приди, сладкая смерть

Вольф Хаас

Приди, сладкая смерть

1

Ну вот, опять что-то стряслось. Хотя чего можно было ждать от дня, который так начинается. Я это не из суеверия говорю. Я-то точно не из тех, кто ударяется в панику, если черная кошка дорогу перебежит. Или принимается креститься, когда мимо «скорая» промчит: не дай, мол, бог, чтоб и со мной такое приключилось, чтоб и меня компьютерный томограф разрезал на сто тысяч кусочков.

И я не говорю, что всему виной черная пятница, тринадцатое число. Потому что был понедельник, двадцать третьего, когда Этторе Зульценбахер лежал посреди Пёцляйнсдорферштрассе и рыдал так, что даже камни бы смягчились.

Когда фрау Зульценбахер нашла сына, она сначала было подумала, что это с ним опять из-за имени, которым она семь лет назад его наградила. А уж после увидала, по какой причине он убивается. Потому как рядом с ревущим Этторе лежала его мертвая кошка Ниньнонь.

Машина «скорой помощи» с мигалкой и сиреной размазала Ниньнонь по мостовой. Правда, когда Этторе обнаружил свою мертвую кошку, «скорая» давно уже была за тридевять земель. По Пётцляйнсдорферштрассе она пролетела с такой бешеной скоростью, что, нужно сказать, еще повезло, что черная Ниньнонь стала единственной жертвой.

Но тут уж никакой рев не поможет. Кошка сдохла. Только вот я не очень-то помню, больше это несчастья приносит или меньше, если переехать черную кошку, которая перебегает тебе дорогу.

Санитар Манфред Гросс на этот счет ровно ничего не думал. Он несся на своей машине с такой зверской скоростью, что даже не заметил, как раскатал Ниньнонь в черный омлет. Ему ведь нужно было спешить, чтобы успеть проскочить следующий светофор на красный.

Потому как у водителей «скорой» в службе спасения теперь что-то вроде моды: они обязательно должны сосчитать, сколько светофоров успеют проскочить на красный за один вызов. Такая вот установка на рекорд, как везде теперь. Но ты вот что заметь себе. Законом не разрешено, чтобы «скорая» ехала на красный через перекресток. Все думают, это разрешается, потому что сплошь и рядом видят, как машина «скорой» с завываниями несется на красный. Но, вообще говоря, это запрещено. Красный есть красный. Даже для «скорой».

И для Манфреда Гросса тоже. Правда, коллеги-водители с незапамятных времен называют его Бимбо. Не знаю, откуда это негритянское имя взялось, но думаю, все из-за того, что у него глаза навыкате и шея, как у орангутана, жирная и красная. А тут он еще причесочкой в мелкий барашек обзавелся, ну с такой прической, понятное дело, только хуже стало. У Бимбо, в его двадцать восемь лет, волосы уже слегка повылезли, и одна медсестра — она раньше парикмахершей была — сделала ему по-свойски такие маленькие кудряшки за сто девяносто шиллингов, вроде для прикрытия. Но ведь что интересно: чем меньше волос остается у него на голове, тем больше и гуще становятся усы.

Ну вот, значит, на красный запрещено. А Бимбо, разумеется, только на красный и ездил. Несмотря на закон. Ты тут каждый день жизнью своей рискуешь, чтобы вовремя их обслужить, прежде чем они коньки отбросят, и что, думаешь, тебя закон поддерживает? Думаешь, власть рот раскроет, чтобы тебе спасибо сказать? Или разрешит тебе на красный ехать? И не надейся. Она же тебе еще и камней на дорогу наложит. И не разрешит никакой езды на красный свет. С правовой точки зрения, конечно.

Фактически, конечно, дело выглядит совсем по-другому. Потому что Ниньнонь еще не успела приземлиться на асфальт, а Бимбо Гросс уже несся на красный у следующего светофора.

Ты вот чего не забывай. У Бимбо был свой уговор кое с кем из санитаров. Вроде игры. А почему бы и нет, если это слегка скрашивает трудовые будни? Нашему брату водителю приходится вкалывать, вот и я говорю: почему бы не дать ему слегка развлечься, даже если это — с чисто правовой точки зрения — не совсем по букве закона.

Ты слушай, устроено это было вот как. Когда по рации приходил вызов, Бимбо кричал: «Пять!» или «Восемь!» — или пусть будет, например: «Три!» — в зависимости от того, где находился. И это означало, через сколько минут Бимбо будет на месте происшествия. И если санитар отвечал: «Больше», — то это значило, что он согласился на спор. И если Бимбо потом ехал дольше, то санитар получал от Бимбо сотенную, а если нет, то сам санитар платил сотенную Бимбо.

Только Бимбо почти всегда успевал, и поэтому санитары соглашались на спор все реже и реже. Теперь Бимбо приходилось называть такое время, что просто волосы дыбом вставали, и все только для того, чтобы кто-нибудь из санитаров клюнул. Тут уж Бимбо приходилось нестись так, будто ему сам черт не брат.

Я тебе одно скажу: Зюдтиролерплац — Таборштрассе за восемь минут в час пик. Ну просто батальон смертников. Любой напарник, переживший это, клялся себе, что никогда больше не будет биться об заклад с Бимбо, и вовсе не из страха за свою сотню, а из страха за свою простую напарницкую жизнь.

В этот день рядом с Бимбо сидел его напарник Ханзи Мунц. Понедельник, этого Ханзи Мунц в жизни не забудет. Не потому, что Бимбо летел с бешеной скоростью по бесконечной Герстхоферштрассе, а потому что… нет, погоди.

Бимбо несся в сторону больницы с убийственной скоростью, включив сирену и мигалку, вовсе не потому, что поспорил с Ханзи Мунцем. Ведь Ханзи Мунц был такой до тошноты правильный, что и на шиллинг спорить бы не стал. Просто Бимбо нужно было забрать донорскую печень в Центральной клинической больнице.

— «Милка»! — проревел вдруг Ханзи Мунц, когда Бимбо на ста двадцати вылетел на Верингерштрассе. — «Милка»!

Это все, что он успел произвнести, прежде чем увидел, как грузовик «Милка» останавливается перед универмагом Шпар, а Бимбо и не думает тормозить и несется на этот грузовик. И хотя Ханзи Мунц знал, что Бимбо не терпит, когда напарник советует ему под руку, он не мог удержаться и предостерег-таки Бимбо. Но со страху он ничего не сумел из себя выдавить, кроме одного слова, — может, потому, что оно с детства знакомо.

И удивительное дело: Бимбо не врезался в грузовик «Милка», и влево в последний момент не принял, и уж тем более не затормозил.

Ухмыляясь во весь рот, он проскочил справа от «Милки», то есть между грузовиком и магазином, по тротуару. И если машина «скорой» в службе спасения шириной два метра, значит, между грузовиком и магазином было, может, двести сантиметров, не больше, и Ханзи Мунц прямо почувствовал, как будто у него справа и слева на руках обдирается кожа, то есть буквально все тело сопереживает краске на машине.

Но этого у Бимбо было не отнять: он так элегантно прошмыгнул между грузовиком «Милка» и универмагом, уж и не знаю как. Еще бы с гулькин хрен — и конец, но все обошлось.

У Ханзи Мунца вырвался, конечно, вздох облегчения. Потому как ему не только из-за содранной краски показалось, что у него с локтей полезла кожа. Это скорее было предчувствие того, что с ним сделает шеф, когда они явятся домой с помятыми боками.

— Молодой с нас шкуру спустит, если мы опять разобьем новый семьсот сороковой.

— Никто и не бьет. — Бимбо все еще ухмылялся, довольный собой, а сам уже шпарил против встречного движения по Верингер-Гюртель. В три ряда навстречу им неслись машины. Но по правильной полосе на другой стороне улицы подъезжать к ЦКБ было бы очень уж солидно.

— А что бы ты стал делать, если бы у грузовика дверь открылась?

— Голову втянул бы.

— Ты и вправду спятил.

— Речь идет о донорской печени, Мунци.

— Если ты так будешь ездить, нам свои собственные органы жертвовать придется. А что бы ты стал делать, если б кто из магазина вышел?

— Никто ведь не вышел.

— Ну а если?

— Значит, ему бы повезло. В наши дни попасть од машину «скорой» службы спасения — большая удача. Уж мы бы его поставили на ноги.

— Ну у тебя и нервы.

— Иди на пенсию, раз тебе нервов не хватает. Езда на «скорой» — это тебе не детская забава.