По найму

На войне наступают моменты, когда уже не приходится считаться с потерями. Надо уметь идти на жертвы, иначе нельзя победить. Надо идти вперед, невзирая ни на что. Надо рисковать во имя общего дела. Надо уметь принимать решения. Солдат редко предупреждают, какой ценой может быть выполнен боевой приказ, но они не обижаются. Они знают, что ты вынужден рисковать — ими и собой. Горько терять людей, но кто бросит в тебя камень, если это сделано ради победы?

Получив письмо, леди Франклин, скорее всего, расстроится. Наверное, очень даже расстроится, может, заплачет. Ну и что с того: на войне плачут и солдаты, а уж об их родственниках и говорить нечего. Лес рубят — щепки летят. Пусть лучше немножко поплачет сейчас, чем на всю жизнь свяжет себя с подлецом, который будет содержать на ее счет любовницу — это ясно как дважды два. Ну а если когда-нибудь леди Франклин и узнает, кто написал письмо, она только скажет ему спасибо.

Конечно, есть вероятность, что она сразу же догадается, кто автор. Но в конце концов риск тут невелик, да и игра стоит свеч. Ну а при том, что все охотно перемывают друг другу косточки, никто не спрашивает: «Откуда ты про это знаешь?» Это считается дурным тоном. Стало быть, во-первых, леди Франклин ни о чем не догадается, а во-вторых, вряд ли покажет письмо Хьюи. Яд сработает тайно. Но даже если она и расскажет ему об анонимке, беда невелика. Хьюи в жизни не сообразит, чьих это рук дело. Откуда ему знать, что Ледбиттер знаком с леди Франклин?

Ну а если Хьюи предпримет поиски, найдет автора и станет угрожать — тем лучше. Ледбиттер покажет ему, где раки зимуют. Почему же тогда он колеблется — посылать или не посылать?

Да потому, что анонимка решительно не сочеталась с тем образом леди Франклин, что сложился у Ледбиттера. Анонимное письмо казалось применительно к ней полной нелепостью. В конце концов, дело было не в том, выйдет леди Франклин замуж за Хьюи или нет, — она значила для Ледбиттера так много, что он даже был готов закрыть глаза на такую неприятную деталь, как женитьба. Но анонимное письмо и леди Франклин не имели между собой ничего общего. Все равно что представить себе газовый счетчик в соборе! Леди Франклин не годилась на роль несчастной обманутой жертвы — она была выше этого.

Чаще всего леди Франклин ассоциировалась у Ледбиттера с собором. Этот собор высился перед его внутренним взором грандиозным памятником — только кому? Деве Марии? А почему бы и нет: как те самые французские соборы, о которых рассказывала ему в их последнюю поездку леди Франклин, этот собор был тоже воздвигнут в честь женщины — в ее честь. На его постройку были затрачены миллионы, он был огромным и ничейным, но все-таки принадлежал ему, Ледбиттеру, потому что этот собор показала ему леди Франклин, и он увидел его впервые ее глазами. Собор нельзя было охватить единым взглядом, но зато можно было рассматривать с различных точек зрения — он, Ледбиттер, сам постоянно находил новые ракурсы. И тем не менее у собора была своя индивидуальность, он существовал как единое целое, и Ледбиттеру казалось, что он умеет разглядеть это целое: он всматривался — и радовался, ликовал, уносился на крыльях мечты. Порой его настолько переполняли мысли о леди Франклин, что даже не удавалось вспомнить, как она выглядит. Тогда он шел по испытанному, хоть и весьма мучительному пути: пытался представить ее на диване (или как они говорили, на кушетке) с руками, закинутыми за голову; но все равно и тогда лица разглядеть он не мог — он видел лишь расплывчатое пятно. Но при всей своей туманности этот образ — как и образ собора — утолял его духовную жажду. Духовные потребности заявляли о себе теперь куда настоятельнее, чем потребности физические, к которым он привык относиться по-деловому, хоть и чуть свысока: они обслуживали ту часть его личности, что он видел, глядясь в зеркало, и помогали укрепляться в самолюбовании, собор же побуждал забыть о собственном «я».

Сочетание анонимного письма и леди Франклин казалось чудовищной нелепостью, но и сам Ледбиттер сочетался с этим эпистолярным жанром не намного успешнее. Анонимки противоречили его кодексу.

Вопросы морали мало интересовали Ледбиттера, хотя по-своему и отразились в параграфах его кодекса, во многом напоминавшего кодекс солдата, только отличавшегося еще большей строгостью. Например, посягательство на чужую собственность категорически воспрещалось. Так повелось еще с армейских времен, когда, будучи представителем хоть и младшего, но командного состава, Ледбиттер должен был являть собой образец для подражания. Но и теперь чужая собственность оставалась для него неприкосновенной. И не только потому, что он боялся нажить неприятности. Пассажиры вечно забывали вещи в машине. Кое-кто потом звонил и справлялся о пропаже, большинство же действовало по пословице «что с воза упало, то пропало». Да и звонившие не очень надеялись на успех. Как правило, они робко осведомлялись, не находил ли он случайно в машине то-то и то-то. Сказать «нет» было легче легкого — он ничем не рисковал. На реализации таких трофеев можно было неплохо подзаработать, но он этого не делал. Не хотел. И не потому, что чужая собственность внушала ему благоговейный трепет. Просто он презирал тех, кто нечист на руку. Если б он украл сам, то стал бы презирать себя, чего никак допустить не мог. Привычка — вторая натура, а потому руководствовавшийся привычкой Ледбиттер во многих отношениях поступал нравственнее тех, кто внимал голосу сердца.

Его кодекс был настолько детально и четко разработан, что, следуя ему, Ледбиттер был надежно застрахован от любых соблазнов: он скорее позволил бы себе появиться на поверке во фраке, чем отступил бы хоть на йоту от своих жизненных принципов.

Но, согласно его кодексу, анонимки были вне закона, а их авторы ничего, кроме презрения, не заслуживали.

С другой стороны, теперь, когда появилась леди Франклин, он наконец-то получил возможность проявлять лояльность по отношению к кому-то, кроме себя самого, чего не случалось со времен демобилизации. Между тем лояльность составляла важнейшую черту его характера, — он испытывал настоятельную потребность быть лояльным — к соратникам, к своему полку, к родине, и это самое чувство лояльности побуждало его отправить письмо.

Ледбиттеру не с кем было поговорить откровенно и рассказать о той жестокой борьбе, что шла в его душе. Он и сам не всегда понимал, что происходит в потаенных уголках его внутреннего «я». В хорошем настроении он не отличался молчаливостью: напротив, в такие минуты он на радость своей аудитории не закрывал рта. Но все это было игрой, забавой. Шутка, колкость, тонкий намек — тут он всегда был большим мастером, прекрасно владевшим искусством иронического подтекста. Он говорил одно, а имел в виду совсем другое — нередко полностью противоположное сказанному. В деловых переговорах он обращал внимание не на слова, которые сплошь и рядом сбивали с толку, а на смысл, проявлявшийся, как правило, именно в том, о чем собеседник умалчивал. Ледбиттер пытался уловить этот потаенный смысл — и в соответствии с результатами наблюдений строил свои ответы. Он редко выражал вслух свои мысли и почти никогда — разве что в приступе бешенства — не выказывал своих чувств. Поступить иначе было для него все равно, что появиться на людях голым или — хуже того — дать содрать с себя кожу.

Мир своих чувств Ледбиттер берег как зеницу ока: если другие догадаются, что у тебя на душе, они могут использовать это в своих корыстных целях, и чем сильнее он что-то переживал, тем тщательней это скрывал. Его скрытность доходила до того, что если б его вдруг обвинили в убийстве, он из одной лишь гордости утаил бы факт, который его тотчас бы оправдал.

Итак, лояльность вступила в схватку с кодексом — гремели орудийные залпы, атаки сменялись контратаками, но поединок велся без слов и почти без аргументов — рациональности в нем было не больше, чем ее бывает в настоящих сражениях. У лояльности, однако, было лучше с боевой техникой: Ледбиттер твердо знал, что дисциплинированность (приверженность кодексу) — не цель, но всего лишь средство для поддержания лояльности. И если в интересах дела требовалось проявить гибкость (а на войне такое бывало, и не раз), надо уметь забывать и про дисциплину, и про кодексы, запрещавшие анонимные письма. Все было очень просто: выйдя замуж за Хьюи, леди Франклин совершит чудовищную ошибку. Ее счастье оказалось под угрозой, и он должен был помочь ей распознать истинное лицо Хьюи: надо дать ему от ворот поворот. Все прочее — пустяки, эмоции побоку! Главное — факты, и с ними надо считаться. Леди Франклин снова обретет свободу, как страна, на которую посягнул агрессор, — свободу думать и выбирать.