Страница 8 из 18
Я не бросил убитую выпь. Мне казалось тогда: самое главное — найти смысл в моем выстреле, оправдать его хотя бы перед собой. И я нашел какой-то смысл. В нашей сельской школе создавался уголок-музей местной природы, и пусть, решил я, чучело выпи, которую видят лишь охотники, порадует младших соучеников, объяснит им, что вовсе не опасные страшилища мельтешат по ночам и громко мычат на ближних болотах, а безобидные пернатые существа, для которых эта земля, ее леса и воды — такая же родина, как и для нас, людей.
Немыслимо пахло смолой, лес звенел от радостных птичьих трелей, и чудилось мне: иволги изукрасили все кроны подряд сверкающим золотым серпантином. На разогретых влажных полянах той весной стремительно вырастали травы. И старая бабка Аксютка хорошо знала, какими из них лечат змеиный укус.
КРИК СОВЫ
Большая тень проплыла над поляной, неслышно взмахивая широкими крыльями, сделала круг, почти касаясь рогатых дубовых ветвей, вдруг косо скользнула к самой земле, испуганно взметнулась, пропадая в черноте пасмурного неба, а через минуту за Хопром глухо ухнуло. Сова. Может быть, красные угольки потухающего костра напомнили ей глаза какого-то зверя или птицы — опасного соперника, вторгшегося в ее охотничьи владения, — сердитый совиный крик несколько раз повторился в ночи, заставляя дрожать спящих в кронах серых ворон.
Есть нечто таинственное и притягательное в этой ночной птице, в ее неслышном полете, в костяном стуке ее клюва, который в безмолвии ночного леса рождает причудливые видения белых теней, танцующих с кастаньетами на лунных полянах, в ее криках, то угрюмо печальных, то жутких, словно смех лешего, во всем ее облике, где природа странно смешала ястреба и кошку. Если дикие звери обычно ведут ночной образ жизни, то птицы просыпаются с рассветом и засыпают на закате. Лишь совы да козодои прячутся от солнца, избрав ночь временем своего царствования. Недаром о тех и других существует столько поверий, и во всех сказках сова неизменно сопутствует мрачным силам тьмы.
Но сова — только птица, и, как многие птицы, открыто идущего человека или зверя она скоро оставляет в покое, зато крадущегося может преследовать, оповещая лес о близкой опасности.
Удивителен этот охранный сговор в природе. Случается, ласточки, скворцы, трясогузки и чайки дружно гонят разбойницу-ворону, а через минуту, объединясь с воронами, поднимают отчаянный гвалт, заметив вылетевшего за добычей ястреба или болотного луня. Когда же случайно обнаружит себя до заката общий ночной враг — филин или большая сова неясыть, все птичье царство неистовым криком зовет на помощь своих дневных недругов — тетеревятника, сарыча, луня, кобчика и пустельгу. Если те близко — не мешкая, бросаются в бой, и горе тогда неосторожному властелину тьмы… И человека охранное птичье сообщество не оставляет без внимания, выдавая его либо остерегая. Опытный охотник многое узнает из птичьих разговоров о том, что творится в непролазных чащобах, темных низинах и оврагах, таинственных буреломах. У таежников издавна бытует присловье: в лесу уши — первое, глаза — второе.
Я люблю, когда ночью кричит сова. Ее голос напоминает детство и наши лихие полуночные вылазки в степные колки — ловить совят-слетков, отыскивая их по голодному щелканью клювов, которым они подзывают родителей. Если бы в ту пору нашелся кто-то, кто объяснил бы нам, каких незаменимых друзей мы преследовали! Пара сов, выкармливая свое прожорливое семейство, истребляет сотни и сотни грызунов, уничтожающих тонны зерна. А мы, школьники, в те послевоенные годы как величайшую драгоценность собирали хлебные колоски на сжатых полях. И ловили совят! Невежество злее согрешения — это сказано тысячу лет назад, может быть, даже раньше…
И другое оживляет в памяти совиный крик — оранжевую тайгу, когда она замирает, удивляясь себе самой, горящей и несгорающей в кострах осин и берез, и даже вечно суровая хвоя сибирских елей и пихт нежно золотеет.
Ясным осенним днем мы сошли со старенькой полуторки в тридцати верстах от поселка, где кончались всякие дороги. Когда машина скрылась и рассеялся острый дымок ее газогенератора, бойко работавшего на березовой чурочке, шорох опадающих листьев, похожий на затаенные вздохи, вызвал в груди тревожный холодок. При одной мысли, что в какой-нибудь сотне шагов стоят деревья, лежат мхи, на которые, может быть, никогда не падал взгляд человека, лесные шорохи перестают казаться мирными. Забросив на спины рюкзаки, мы двинулись звериной тропкой в таежную глушь, к озеру Светлому, что затерялось среди нетронутых вековечных сосняков и кедрачей. Было нас трое, и дальний путь не казался опасным — наш старший, Женька, летчик противопожарной лесной охраны, изучил здешнюю тайгу сверху, при нем к тому же были настоящая полетная карта и компас. Мне и моему шестнадцатилетнему сверстнику Сашке летчик Женька представлялся полубогом уже потому, что разрешал нам драить свой новенький По-2, где каждая заклепка казалась волшебной. А однажды он усадил нас в пассажирскую кабину и, ободряюще подмигнув, полез в свою. Невероятно раздвинулось небо, земное отошло, съежилось, стало таким незначительным и хрупким, что мы испугались. Потом накатил восторг высоты, и на полчаса мы стали птицами.
Мы ждали от Женьки всегда желанных нам рассказов о самолетах и боевых летчиках — его учили люди, которые еще донашивали гимнастерки с непотускневшими орденами за сбитые самолеты врага, за прорывы с людьми и военными грузами на борту сквозь зенитный огонь и заслоны чужих истребителей. Но теперь наш старший упорно отмалчивался, погружаясь слухом и зрением в зелено-рыжий океан осенней тайги; мы с Сашкой тоже примолкли, и, кажется, именно тогда лес впервые заговорил со мной царапающим шорохом беличьих лапок по сосновой коре, пугливым шелестом палого листа, выдавшего рыжую мышь, остерегающим вскриком желны, призывным писком рябчиков в захламленном ельнике и хлопаньем глухариных крыльев на галечнике где-то за черной буреломной гривой, наконец, трубным звуком, похожим на ветер в сухостойном бору, невероятно далеким и все же сохранившим страсть и угрозу: сохатый звал на битву соперника.
— Знаете, парни, — негромко заговорил Женька, — я ведь из семьи охотников. Дед мой и теперь еще промышляет в красноярской тайге. Отец тоже промышлял до войны… Это вот его ружье. Видите, зарубки на прикладе — за каждой из них охотничья история. Хотите послушать?..
Где-то впереди зазвучали глухие удары. Женька остановился, развернул карту:
— Похоже, мы вышли к речке, сюда можно на моторке добраться. Если это шишкари работают, нам повезло, — может, обратно нас прихватят.
Мы ускорили шаг. Уже не было сомнений — впереди били шишку, нанося удары тяжелым бревном на оттяжках по стволу кедра. Тогда еще не создали специального вибратора, чтобы помочь дереву безболезненно освободиться от шишек, а собирать падалицу, часто тронутую плесенью, таежники считали зазорным. Стук прервался, мы остановились, долго слушали, и вдруг среди первобытной тишины оглушительно ударил выстрел; громовой раскат словно нарастал, уходя в безбрежие тайги, смывая и уничтожая ее живые осторожные голоса. Скоро открылась узкая поляна, и знакомый мужик приветствовал нас удивленным возгласом:
— Мы-то думали, дальше всех забрались, а тут охотнички!
— Кого стреляли? — спросил Женька, здороваясь. — И чего это возле шалаша громыхаете? Охотники не стреляют, где живут.
— Напарник мне попался на охоту жадный. С двумя ружьями приперся — до шишек ли тут? Людей мало в бригаде, а то, ей-бо, прогнал бы… Да вон он, опять кого-то волокет.
Стрелок вышел на поляну, перед собой он вел подраненного барсука, держа его за задние ланы. Толстый серый зверек смешно семенил передними лапами, норовя завернуть в куст, но парень, похохатывая, направлял его на нас — видно, хотел повеселить знакомого летчика. Сашка фыркнул, я тоже засмеялся. Женька вдруг шагнул вперед, бешено сузив рыжие глаза:
— Эй, забавник! Брось зверя и отойди!