Страница 45 из 86
Разговор был прерван появлением высокого молодцеватого сержанта, явившегося по приказанию командира. Настоящий гвардеец, он и откозырял с той особой четкостью, которая невольно заставляла любоваться им. Золотая звезда Героя Советского Союза свидетельствовала о его воинской доблести.
— Приведите Думку, — распорядился майор. Через минуту Думка стояла перед полковником. «Героиня» оказалась небольшой рыженькой лаечкой с косматым хвостом, загнутым на спину; одно ухо у нее было прострелено когда-то и ссохлось, а другое стояло весело и задорно. Вообще вид у нее был самый приветливый. Она помахала хвостом полковнику, как будто старому знакомому, когда он стал гладить ее; однако сделала это независимо и оставаясь у ноги вожатого.
— Вот она, наша Думка, — сказал майор. — Собака накормлена? — спросил он проводника.
— Так точно, — отчеканил тот.
— Думка, Думка, — повторял полковник, поглаживая собаку и похлопывая ее по мягкой пушистой спине. — Так вот ты какая! Спасибо тебе, голубушка! Вы знаете, — обратился он к майору, — так и хочется чем-то ее отблагодарить!…
— Ну чем же? Знаков отличия для собак пока еще не придумали… Не заграница[13]! Угостите ее ветчиной, если хотите! — рассмеялся офицер.
Полковник только того и ждал. Словно по волшебству, явились ветчина и кусок жирной полтавской колбасы; оказывается, полковник уже давно держал их наготове в кармане, завернутыми в бумагу, и теперь с видимым удовольствием принялся скармливать собаке.
— Смотри, Славик, — говорил он сыну, — вот она… Да ты погладь ее, не бойся!…
— Она ласковая, не укусит, — успокоительно заметил сержант. — Санитарные все такие, им злобными быть нельзя, работа не такая…
— Если бы не она, Славик, — продолжал объяснять полковник, — пожалуй, я сейчас не был бы с вами… Давно в Советской Армии? — обратился он к сержанту.
— С сорок первого года, — четко ответил гвардеец, вытягиваясь, хотя и до того стоял прямой и стройный, вызывая своей выправкой и вообще бравой внешностью тайную зависть Славика.
— Понятно. А Золотую звезду за что получили?
— За форсирование Днепра.
— Вместе с ней? — кивнул полковник на Думку, которой в эту минуту Славик скармливал остатки колбасы. Мальчик сидел перед собакой на корточках и держал колбасу зажатой в кулак, а Думка, жмурясь от удовольствия и наклоняя голову то на один, то на другой бок, отгрызала кусочек за кусочком.
— Так точно. С ней.
— Вплавь, небось?
— Вплавь. И под огнем. Когда плацдарм брали у Киева. Горячо было. Немец шпарит из пулеметов, бьет из тяжелых минометов по перевозочным средствам — не подступиться! А на том берегу уже наши раненые скопились. Ну, мы и пустились вплавь. Я, значит, саженками, а она рядом со мной. И ничего, доплыли…
— А теперь вы должны рассказать, при каких обстоятельствах познакомились с нашей Думкой, — произнес майор, когда сержант замолчал.
— Просим, товарищ гвардии полковник, — вежливо проговорил сержант. — Уж ежели дело касается Думки, то тут и для меня большой интерес…
— Расскажи! Расскажи, папа! Я тоже хочу слышать! — принялся просить сын.
— Обстоятельства вам известные… — сказал полковник после некоторого раздумья, в течение которого картины пережитого с необычайной яркостью пронеслись у него перед глазами. — Обстоятельства такие, что не дай бог никому их испытать…
— Вы, конечно, помните, — начал он, — какие бои шли в том районе. Моему полку там тоже пришлось встретиться с превосходящими силами противника. Это был первый период войны, и противник имел временное преимущество. Страшно вспомнить, как тогда все сложилось для нас…
Моя часть попала в окружение. Вырывались с боем, оружие не складывали. Я шел с последней группой бойцов. И вот когда почти все мои люди вышли из окружения, прорвав кольцо врага, я был ранен. Вот эта нашивка — за то ранение…
Вы знаете, какие там места. Топи, чащоба… Артиллерийский снаряд скосил моего ординарца, несколько бойцов. Один осколок тяжело ранил меня в голову, другой пробил грудь. Помню всплеск воды, вспышку пламени, меня ожгло, словно раскаленным железом, — что было дальше, не сохранилось в памяти…
Очнулся от холода. Я лежал в болоте, наполовину погрузившись в тинистую зеленую воду. Руки, ноги онемели, грудь была точно налита чем-то тяжелым и горячим, в голове — тупая, ноющая боль. Я почти не мог шевелиться, мне стоило большого труда перевалиться на бок и, подтягиваясь на руках, выбраться на бугорок, где было относительно суше.
Положение было незавидное. Помощи в ближайшее время ждать неоткуда, я потерял много крови и почти не мог двинуть ни рукой, ни ногой. Каждое движение причиняло жестокую боль, от которой темнело в глазах.
В тот момент я не знал, что наши части перешли в контрнаступление и фронт быстро откатывается на запад…
Впрочем, даже если бы я и знал, что лежу на освобожденной территории, все равно у меня было мало надежды на спасение, так как наступающие войска быстро уходят вперед, а я лежал в стороне от главного движения. Кто найдет меня в болоте? А если и найдут, не будет ли слишком поздно? Сколько я могу продержаться, пока не погибну от холода и потери крови? Такие вопросы я задавал себе.
Одежда на мне превратилась в ледяную негнущуюся корку, она давила меня; порой я впадал в забытье, и тогда мне мерещилось, что я закрыт в тесном холодном гробу…
Рядом лежали мои товарищи… мертвые… И я тоже казался себе мертвецом… уже отрешенным от жизни…
Временами, когда прояснялось сознание, ко мне приходили воспоминания, такие яркие, точно все было вчера. То я видел себя на гражданской войне, которую всю прошел рядовым красноармейцем, то — день, когда меня принимали в партию. Вспомнились Славик, семья… И такая злость меня взяла! Неужели, думаю, так и подыхать в этом болоте? Ну, нет! Помереть-то всякий дурак сумеет! А я еще поживу, я еще увижу, как наши войска войдут в Берлин, — так говорил я себе. И тогда, стиснув зубы, я полз, подтягивался на руках, впадал в забытье, снова полз…
Сколько прошло времени, я не знаю. Помню только, что окончательно выбился из сил; помню, пытался кричать в надежде, что меня услышат, но вместо крика получалось только хрипение, которое не услышать и в нескольких шагах.
И вот в один из моментов, когда я начинал бредить наяву, я почувствовал прикосновение к лицу чего-то теплого и влажного. Я открыл глаза и у самого своего лица увидел острую, похожую на лисью, морду с блестящей черной мочкой носа. Два глаза внимательно смотрели на меня, как бы спрашивая: «Ну, как дела, приятель? Ты еще жив?…» Я ощутил дыхание зверя.
Сознаюсь, в первый момент я испугался. Мне представилось, что это волк или кто-нибудь из родственного ему племени. Поверьте, ох и жутко в подобном положении оказаться нос к носу с одним из обитателей леса… Потянулся рукой к пистолету, но кобура обледенела, сделалась твердой, как дерево, и не поддавалась моим усилиям. От моего движения волк должен был отскочить назад либо наброситься на меня, — этот же зверь продолжал миролюбиво стоять на месте. И только тут я увидел, что это вовсе не хищник…
Рыженькая ласковая собачка стояла около меня; ласковая — потому что она лизала мое лицо. Мне бросилось в глаза, что одно ухо у нее стояло торчком, как у всех лаек, а другое было сморщенное и ссохшееся, точно его сжали в каких-то тисках.
Вы себе представить не можете, как я обрадовался ей!
Хотите верьте, хотите — нет, но я чувствовал себя на положении первобытного человека, одинокого и беспомощного, окруженного беспощадной и равнодушной, даже более того — враждебной стихией природы, разделить с которым его одиночество пришло единственное живое существо — собака. Право же, мне казалось, что в эти часы я перенесся на тысячи лет назад и вернулся к тому первозданному состоянию, в каком пребывали наши предки… Когда ты лежишь вот так, беззащитный, как новорожденный младенец, чего не перечувствуешь!
13
В некоторых иностранных армиях отличившихся собак награждают теми же знаками отличия, что и людей.