УЛЫБКА ДЖУГДЖУРА

Мне рассказывали в Джигде, как там появился один «хозяйственный» мужичок – шкипер с самоходной баржи. Увидев на улицах бочки, он осведомился, нужны ли кому они. Что ты, отвечали ему, их здесь хватает, никому они не нужны! И можно взять несколько штук? Конечно, никто слова не скажет. И шкипер нагрузил на баржу с десяток, а в добавление к этому набил их пустыми бутылками, которые тоже на Севере никому не нужны, как и бочки, потому что магазины назад стеклянную тару не принимают. «Да это же целое богатство, – говорил шкипер. – Я их в контейнер и на Украину, там по пятнадцать целковых за бочку дадут и слова не скажут. Да еще посуда».

У меня не поворачивается язык назвать это бесхозяйственностью, потому что перевозка каждого килограмма из района в Хабаровск, как и наоборот, обходится в пятьдесят шесть копеек, и кто-то должен будет нести транспортные расходы едва ли не большие, чем стоят эти бочки. Но ведь есть помимо нынешних интересов более долговременные: уйдут на распыл сотни тонн железа, которое можно было бы даже в Усть-Мае пустить под пресс и отправить как утиль на переплавку. Надо считаться и с моральной стороной вопроса: это разбросанное по всей реке добро вырабатывает у народа стойкое равнодушие к судьбе социалистической собственности. Попробуйте после этого взывать к гражданской совести и экономии!

Пройдя от Нелькана до Якутии, я убедился в почти полном отсутствии связей района с соседней республикой, и это отрицательно сказывается на общих интересах, и в первую очередь на людях, которые проживают на Мае.

Уже не искры, а пузыри возникали и лопались, всхлипывая, на воде, даль затянуло частой сеткой дождя. Мы пристали к берегу переждать ливень, потому что, когда гребешь, вода затекает в рукава, под плащ. Тяжко обвисали напитавшиеся водой ветви лиственниц. Капли удерживаются в каждом пучке хвоинок. Хмурились темные ели, мокро обвисала густая листва березок. Косматые серые облака тащились над лесом, сея частый дождь и закрывая рыхлыми клубами тумана гребни сопок. Вскоре дождь стал пореже, да и стоять надоело, все равно на берегу не имелось укрытия, и мы сели в лодку. Несмотря на плащ, я был до пояса мокрый, вода хлюпала и в сапогах.

Поплыли. Алешка, не торопясь, покидывал по сторонам спиннинг, авось что-нибудь попадется. Прошли мимо утеса с грозно нависшими над водой скалами. Черно, словно бездонная, смотрела на нас глубина, и было немного неприятно видеть под собой такую воду. В омутах должны водиться крупные рыбы, и Алешка заработал проворнее. И не ошибся. Уже когда выходили с омута на перекат, леса вдруг натянулась, будто блесна зацепилась за камень или корягу. Алешка подсек и почувствовал живую тяжесть.

– Батя, целый крокодил, не удержу, не удержу! – он, волнуясь, то чуть отпускал лесу, то принимался ее подтягивать, стараясь не давать слабину, чтоб рыба не сошла с крючка.

Леса пошла в сторону от лодки, и я увидел в темной глубине белесый, размытый силуэт рыбы. Большая. Надо было выгребать на отмель, потому что втащить такую в лодку, не имея крючка-приемника, едва ли удастся. Алешка явно был растерян от такой нежданной удачи.

– Греби скорей к косе! Уйдет… – восклицал он, с трудом удерживая рыбу возле лодки и не давая ей уйти под днище. – Батя, скорей, сорвется!…

Едва лодка коснулась днищем гальки, как Алешка выскочил в воду, и в этот момент рыба у него сорвалась. Взметывая брызги, она изо всех сил стремилась отдалиться от лодки. Схватить ее руками уже было невозможно, и тогда Алешка кинулся за ней, хлеща ее удилищем спиннинга. Хорошо, что оно было прочное – из тонкой гибкой лиственницы, так он перехватил его тонким концом к себе и угодил катушкой по рыбе.

Это был большой ленок-лёмба, килограмма на три-четыре, такими бывают у нас в Амуре толстолобы и кета.

На следующем перекате снова взялся ленок, потом небольшой таймешек, окунь… Рыбы для нас с избытком, и я велел Алешке браться за весло. Но возбуждение не покидало его до тех пор, пока он не сфотографировался рядом со своим трофеем.

Поравнявшись с лагерем «Чайка», мы завернули к берегу. У ребят закончился обед, с плиты все было убрано, но от нее дышало жаром, и мы прислонились к ее горячим стенкам, чтоб немного обогреться и обсушиться. Повариха Алла Тимофеевна ушла отдыхать, и девочки сами напоили нас чаем.

Часа через два мы подплывали к Джигде. Река круто бросалась из одной стороны в другую и только тут, глядя на горы перемытой гальки, на баррикады из плавника и поверженного водой леса слева и справа, на многочисленные рукава, теперь, в малую воду, обозначенные, а в большую – попробуй угадай, по какому плыть – я понял, что все страхи, которыми меня пугали, вполне обоснованы, и наше счастье, что мы пошли при малой воде.

В Джигде мы тихо пристали к берегу залива, прицепили лодку проволокой к тополю, свесившему могучие корни с обрыва, и пошли по разбитой тракторами дороге к сельсовету, да попали в контору отделения совхоза. Управляющий отделением торопился на сенокос, поэтому разговор получился коротким: узнав, что нам нужен ночлег, он позвонил председателю сельсовета и попросил, чтобы тот нас устроил в школе.

Я уже говорил о размахе строительства в Джигде – на миллион! – и теперь мог наглядно убедиться, что каждый второй дом новый. Школа-десятилетка с интернатом, больница, целые улицы одноквартирных домов для рабочих совхоза, библиотека и Совет, магазин… Улицы были только распланированы, на них не имелось дороги, кюветов, и посреди торчали пни, а на заболоченных местах еще блестели лужи, и по вечерам там квакали лягушки. На усадьбах еще не успели раскопать грядки. Все было ново, все только-только обживалось, и стены строений еще не потеряли цвета свежей древесины. Все это было построено в течение года с небольшим, все наспех, из сырых брусьев и плах, и все-таки это было лучше, чем ничего: дети учились в своей деревне и занимались в просторных светлых классах, чисто побеленных, покрашенных.

Нас провели в отремонтированное крыло школы и указали комнату с койками: располагайтесь! Все блестело от свежей краски, в полу отражались оконные переплеты, и мы, чтоб ненароком не напортить, разулись у порога и пошли в носках. Здесь уже располагались двое приезжих – аспиранты Ленинградского отделения института языковедения, – их обувь также стояла у порога.

Пора подумать об ужине. Я предложил Алешке нажарить рыбы, – сами поедим в охотку да и аспирантов угостим. Они сидели, записывали говор пожилого эвенка и сказали, что будут заняты до семи часов. Ну что ж, к этому времени мы вполне управимся. Я развел небольшой костерок в стороне от школы, и Алешка принялся жарить рыбу.

Аспиранты вышли из школы ровно в семь. Мужчина лет двадцати семи, высокий блондин, довольно широкий в плечах, но уже сутулый от многолетней сидячей работы – сначала десятилетка, потом институт, сейчас аспирантура. Все это требовалось бы перемежать физической работой или упражнениями, но на них не оставалось времени, и фигура молодого еще человека была безнадежно испорчена и было немного жаль на него смотреть.

– Вам бы годика два-три походить с какой экспедицией,- посоветовал я ему, заранее зная, что это невозможно: он не мог сейчас остановиться на полпути, он должен был продолжать совершенствоваться в эвенкийском языке, если, не хотел, чтоб вся его многолетняя учеба пошла прахом. Он был предан избранному пути и не хотел остановки даже для пользы своему здоровью.

– Нет, сейчас это невозможно, – ответил он. – Может, в будущем как-нибудь…

Спутницу Александра Михайловича Певнова, тоже аспирантку, звали Мариной Мансуровной Хасановой.

– Моя жена, – представил ее Певнов.

Не в пример своему супругу, Марина выглядела гибкой, черные татарские глаза сверкали озорно, на лице играла улыбка. В черном свитере она выглядела изящной молодой женщиной, немного порывистой, но в этом сказывался ее восточный темперамент.

Мы очень непринужденно расселись вокруг костра и рыбу брали горячей, только со сковородки. Между делом Певнов сказал, что лемба – тот же ленок, а не другой подвид, как некоторые утверждают, по-эвенкийски это означает – большой ленок. Так я и думал, отвечал я, потому что по внешнему виду лемба ничем не отличается от обычного ленка, разве только размерами. Ленок, таймень, хариус и сиг – пресноводные рыбы, хотя относятся к одному семейству лососевых. Проходными лососями – поднимающимися из моря в реки на нерест, у нас на Дальнем Востоке являются прежде всего кета летняя и осенняя (вторая более крупная), горбуша, чавыча, нерка, мальма и голец. Теперь прояснился вопрос и с лембой.