Страница 13 из 40
Простодушие Уолта Уитмена настолько велико, что вопреки всему он этим подкупает читателя и временами даже заставляет принять его поэзию. Этим великолепным простодушием он завоевал поклонников даже в среде men of letters (литераторов). Его табличная поэзия, все эти невыносимые перечисления людей, штатов, бытовой утвари, орудий ремесла, предметов одежды, безусловно, самое наивное стихотворчество, какое когда-либо знавала литература, и, если бы оно не изливалось из простодушных уст, никто никогда не стал бы этого читать. Потому что в этих стихах нет даже искры поэтического таланта. Когда Уитмен хочет что-нибудь воспеть, он сразу, в первой же строчке, говорит, что воспевает то-то и то-то, а во второй строчке объявляет, что воспевает другое, в третьей — третье, однако «воспевание» всякий раз исчерпывается объявлением того, что автор намерен воспеть. Он больше ничего и не знает про «воспеваемую» вещь или явление — только название, но зато он знает множество названий, отсюда все эти восторженные перечни наименований. У него слишком беспокойный ум и слишком некультурное мышление, чтобы его мысль задержалась на каком-то предмете или явлении, чтобы он и впрямь его воспел; жизнь видится ему нескончаемым парадом: не тонкую многосторонность явления отображает он, а лишь пестрое разнообразие всех явлений, повсюду зрит он лишь массы — массы людей, явлений, предметов. Откройте его книгу в любом месте, исследуйте каждую ее страницу, и увидите: всюду он заявляет, что намерен воспеть то-то и то-то, но всякий раз дело начинается и кончается перечислением. В этом смысле интересно его маленькое стихотворение, всего из трех строчек, под названием «Картинка крестьянской усадьбы»:
Конец! Вот так он зарисовал крестьянскую усадьбу. Овин, деревня, лужайка, коровы, кони, туманная дымка, вид, открывающийся далеко окрест, горизонт. Что дверь овина распахнута настежь, и овин этот на удивление мирный, и солнце озаряет лужайку в то самое время, когда на ней стоит туман, а туман стоит в то самое время, когда вид открывается далеко окрест и при том куда-то к чертовой матери ускользает горизонт, — вот это «описание», которое читателю забыть нелегко! Непостижимое простодушие Уитмена побуждает его создавать такого рода поэзию, и это же простодушие заставляет его полагать, что сим он привносит в литературу новый род лирики, которого давно ждала публика. В своих стихотворениях он постоянно возвращается к этой мысли: «Не запирай от меня свои двери, гордая библиотека! — восклицает он в одном из них. — Щедро уставлены твои полки, но больше всего ты нуждаешься в том, чего нет у тебя, а это несу тебе я!» В душе Уитмена нет места сомнениям в его особой поэтической миссии.
Такой свежестью и обаянием при всем том веет от простодушия этого доброго человека, такой первозданной естественностью дикаря, что нипочем не заподозришь его в тщеславии. Даже в тех местах книги, где его уверенность в своей миссии выражена наиболее назойливо и при том меньше всего мотивирована, у читателя не возникает ощущения, что перед ним самовлюбленная личность. Он просто хороший, добрый человек, ты словно чувствуешь его дружеское объятие, когда он выпевает свои списки домашней утвари. В стихотворении «На берегу голубого Онтарио» он изъявляет намерение «пропеть песню, рвущуюся из самого сердца Америки», которой суждено стать «песней радостной победы», а также «песней про родовые муки демократии». Четырнадцать тяжеловесных строф нанизал он одну за другой, пытаясь справиться с этой сложной задачей. Но, в девяносто девятый раз окинув взором «Миссури, Небраску и Канзас», а затем «Чикаго, Канаду и Арканзас», он вдруг споткнулся и замер на месте. Наконец-то ему открылся итог, и, обмакнув перо в чернила, он вывел:
Под конец без обиняков заявляет, что Америка — это он:
Но даже и это стихотворение не оставляет у читателя впечатления надменной самонадеянности — это просто наивность, вопиющая наивность дикаря.
Среди стихотворений, объединенных Уитменом в цикле «Каламус», мы найдем самые лучшие его произведения. Когда он поет «О любви к человеку», он трогает такие струны своей доброй, любвеобильной души, которые порой будят отзвук в душах других людей. С помощью «всеобщей любви» хочет он обновить продажную американскую демократию, с помощью любви — «сделать весь континент нераздельным», «возвести города, обнимающие друг друга за шею», «породить самую прекрасную человеческую породу, которая когда-либо существовала под солнцем», «насадить названое братство с плотностью деревьев, растущих вдоль реки», «создавать почти божественные страны, невероятно привлекательные одна для другой». Все же и в этих стихотворениях нет-нет да и попадутся отдельные живые слова, исполненные смысла, хоть в книге они и кажутся редким исключением. Примитивная необузданная эмоциональность поэта выражена здесь довольно культурным английским языком, понятным, стало быть, также его соотечественникам. В стихотворении, озаглавленном «С любимой иной раз…», Уитмен изъясняется столь ясно и отчетливо, что читатель с удивлением начинает гадать, а не написаны ли эти строки его матерью или, может, каким-нибудь другим разумным человеком:
Вот здесь — если, конечно, пренебречь тем, что автор на расстоянии от первой до второй строфы меняет глагольное время, — еще можно обнаружить разумную мысль, выраженную вразумительным языком, правда поэтическим языком его можно считать лишь формально. Но долго автор не в силах себя смирять: чуть дальше перед нами снова прежний непостижимый дикарь. В одном из стихотворений он совершенно всерьез утверждает, будто всегда находится рядом с каждым читателем своей книги. «Не будь слишком уж уверен, что сейчас меня нет с тобой рядом», — предостерегает он его, а еще дальше впадает в тяжкие сомнения применительно к вопросу о тени Уолта Уитмена:
Мне представляется, что сомнения его небезосновательны, раз уж человек одарен тенью, которая убегает куда-то, в то время как сам он стоит на месте и наблюдает за ней.
Уитмен — человек эмоционально щедрый, природный талант, родившийся слишком поздно. В «Песнях большой дороги» он, может, наиболее явственно показывает, какое у него доброе сердце и как наивны при этом все его представления. Будь эти стихи написаны как следует, многие из них и впрямь были бы истинно поэтичны, чего не скажешь о них теперь, когда автор по-прежнему затрудняет их восприятие использованием колоссального словесного аппарата. Он ни о чем не умеет сказать просто и метко, он не в силах что-либо обозначить. Пять раз подряд повторяет он одно и то же, тем же самым широковещательным, но невыразительным образом. Он не владеет своим материалом, а позволяет ему владеть собой: материал громоздится перед ним горами, одна гора наползает на другую и накрывает его с головой. Во всех этих «Песнях большой дороги» сердце его пылает жаром в ущерб холодному рассудку: ни выстраивать образы, ни воспевать увиденное он не способен, а может лишь бурно ликовать по всякому поводу. Листая эту книгу, чувствуешь на каждой ее странице биение пылкого человеческого сердца, но не находишь разумной причины, отчего сердце это так взволновалось. Трудно представить себе, что большая дорога сама по себе может заставить сердце так исступленно биться. Но Уитмена дорога завораживает. Он заявляет напрямик — и грудь его ходит ходуном от восторга: «Я думаю, я мог бы сейчас встать и творить чудеса». Ох, как далеко завело его доброе, восторженное сердце! «Я думаю: что бы ни встретил я сейчас на этой дороге, то сразу полюбится мне», — поет он, и еще: «И кто увидит меня, тот полюбит меня, и, кого ни увижу сейчас, тот будет счастлив».