О духовной жизни современной Америки

Когда дойдешь до последнего стихотворения — уже не будешь в силах сосчитать до трех. И впрямь перед нами автор, раздвигающий наши представления об обыкновенной человеческой логике. К примеру, шагает он по дороге в «Song on the open road»— и вот уже захлестнут наслаждением оттого, что шагает по этой самой дороге, которая дороже ему любого стихотворения, и по мере того, как он шагает все дальше и дальше по этой многократно обрисованной дороге, он встречает на ней одно божественное явление за другим. Словно обитатель пустыни, который, проснувшись однажды утром в оазисе, испытывает величайшее потрясение при виде травы. «Клянусь вам, — восклицает он, все так же превознося вышеупомянутую, многократно обрисованную им дорогу, — здесь встречаются божественные вещи, более прекрасные, чем можно выразить словами!» А он и не пытается выразить, и умнее от чтения его стихов читатель не становится.

Даже если держать перед глазами портрет поэта, все равно «Листья травы» остаются столь же «невыразимо» непостижимы для бедного читателя, как и без портрета автора. Да и вообще довольно сомнительно, легче ли станет понять эту книгу после близкого знакомства с ее автором. Самое большее, в этом случае автор лично мог бы объяснить читателю, что же все-таки он хотел сказать своими бесчисленными таблицами, однако их он не удостаивает описания, так они и по нынешний день остаются в составе поэмы, будто бы содержащей «песни». Кстати, если верить Уитмену и его биографам, свою книгу он написал с целью воспеть «демократию». Он «певец демократии». И если и впрямь он одновременно «певец Вселенной», каким объявил его Рис, то придется признать, что этот певец — человек необыкновенно разносторонний, не следует забывать, что на его долю выпала довольно-таки трудная работа по составлению бесчисленных таблиц. Так каким же образом стал он нынче «певцом демократии»? В программном стихотворении «Слышу, поет Америка» он воспевает демократию следующим образом:

Слышу, поет Америка, разные песни я слышу:Поют рабочие, каждый свою песню, сильную и зазывную.Плотник — свою, измеряя брус или балку,Каменщик — свою, готовя утром рабочее место или покидая его ввечеру,Лодочник — свою, звучащую с его лодки, матросы свою — с палубыкораблей,Сапожник поет, сидя на кожаном табурете, шляпник — стоя перед шляпнойболванкой,Поет лесоруб, поет пахарь, направляясь чем свет на поля, или в полдень,или кончив работу,А чудесная песня матери, или молодой жены, или девушки за шитьемили стиркой, — Каждый поет свое, присущее только ему,Днем — дневные песни звучат, а вечером — голоса молодых, крепкихпарней,Распевающих хором свои звонкие, бодрые песни.(Перевод И. Кашкина)

В этом стихотворении, в котором размер выдерживает все что угодно, все терпит, а строки растягиваются, словно резинка, он забыл, что надо прислушаться еще и к пению седельщиков и трамвайных кондукторов, а также директоров. Если бы какой-нибудь певец демократии у нас на родине вздумал сочинить такое стихотворение, будь то про сапожника, который «поет, сидя на кожаном табурете», или же про шляпника, который «поет, стоя перед шляпной болванкой», а затем принес бы это стихотворение в газету или же в редакцию детского журнала, то, полагаю, его спросили бы, нельзя ли пощупать у него пульс, или, может, предложили бы певцу стакан воды, а уж если бы он стал клясться, что не спятил, то уж, во всяком случае, подумали бы, что он любитель отменно грубых шуток.

Уолт Уитмен — лирически настроенный американец, и в этом качестве он — явление уникальное. Он мало начитан, а может, вообще ничего не читал, а еще меньше пережил. Жизнь его чрезвычайно бедна событиями. В 1819 году он родился. Когда ему было двадцать лет, ему изменила невеста. В годы войны Севера с Югом он служил в армии братом милосердия. В 1868 году его уволили из департамента внутренних дел, но впоследствии приняли снова. В 1873 году умерла его мать, и, по его словам, одновременно что-то умерло в его душе. Такова вкратце сказка его жизни. Кроме «Листьев травы» он написал и опубликовал немногое, в том числе «Памятные дни» и «Демократические дали», однако эти работы никак не приумножили его литературной славы. Имя Уитмена всегда вспоминают лишь в связи с «Листьями травы» — его публицистику никто не читает, да ее и невозможно читать.

Родиться бы ему в культурной стране и получить интеллигентное воспитание — может, он стал бы своего рода маленьким Вагнером, натура он впечатлительная и музыкальная, но, коль скоро он родился в Америке, на краю света, где все только орут «ура» и где единственным желанным даром считается торгашеский дар, он обречен был стать неудачником, какой-то помесью первобытного человека с современным. «В нашей стране, — говорит американский писатель Натаниел Готорн, — нет тени, нет покоя, нет тайны, нет идеальности, нет огня, нет и старости, однако, чтобы произрастать, поэзия, как плющ, вьющийся по стенам, цветы и розы, растущие в камне, не может обойтись без руин». К исконной, врожденной примитивности натуры Уитмена добавилось его пристрастие к сравнительно примитивному чтению: наивысшее поэтическое наслаждение он, к примеру, испытывал при чтении Библии, что наверняка больше усиливало его дикарские склонности, нежели тормозило их. Всюду в его стихах ощущаются библейские интонации и идеи; близость его поэзии к библейской местами настолько очевидна, что можно лишь восхититься проникновенностью, с какой он освоил такую древнюю поэтическую форму. В стихотворении «Песня Отвечателя» он изъясняется следующим образом:

Юноша приходит ко мне с поручением от своего брата,Откуда юноше знать сроки и истинность своего брата?Скажите тому, чтобы дал мне знамения.И я становлюсь лицом к лицу с юношей, и беру его правую руку в моюлевую и его левую в мою правую,И отвечаю за его брата и за людей, я отвечаю за того, кто отвечает за всехи дает мне знамения…(Перевод А. Сергеева)

Не правда ли, кажется, будто читаешь отрывок из какого-нибудь ветхозаветного текста? Повседневное общение Уитмена с библейской поэзией определенно усилило также его литературную дерзость, вследствие чего он дерзостно называет неназываемое. Современность его поэзии в том и состоит, что его перо без стеснения изливает на бумагу все впечатления его пылкой чувственности и все мысли его необразованного ума. Но вряд ли он отважился на подобную реалистичность в силу сознательной художнической смелости и ответственности: вероятно, она всего лишь плод его душевной неотесанности, ведь Уитмен — наивное дитя природы. Эротика в «Листьях травы», из-за которой его уволили со службы и по поводу чего весь высоконравственный Бостон издавал вопли негодования, в действительности ничего не открывает сверх того, что дозволяется говорить во всех литературах; другое дело, что все дерзостное и вправду высказано грубовато, как это свойственно людям невоспитанным, — что есть, то есть. Автор менее наивный и менее подверженный влиянию Библии вполне мог бы высказаться вдвое смелее Уитмена и притом придать тексту несравненно большую литературную ценность; для этого надо обладать хоть каким-то стилистическим мастерством: тут переставить слово, там подправить другое, вычеркнуть примитивный оборот и заменить его эвфемизмом. Язык поэзии Уитмена отнюдь не самый смелый и эмоциональный из всех поэтических языков мировой литературы, зато он один из самых безвкусных и простодушных.