Трехгрошовый роман

– Это невозможно, – пробурчал Браун, довольно, впрочем, нерешительно.

– Подумай о том, – напомнил ему Мэк, понизив голос, – что множество маленьких людей доверило мне свою судьбу. В том числе и ты. Твои сбережения тоже пропадут, если я уеду из Лондона. Ну ты, скажем, перенесешь эту потерю; но есть другие, для которых она равносильна гибели.

Браун опять что-то пробурчал.

– Во всем виноват мой тесть, – пожаловался Мэк, – он меня терпеть не может. Я никогда как следует не обращал внимания на его козни. Это, знаешь, как с больным зубом. Вдруг он начинает давать о себе знать. Не обращаешь внимания. Думаешь – может быть, пройдет. Хочется забыть о нем. И вдруг в одно прекрасное утро всю щеку разнесло, точно опару!

Около часу просидели они вместе, и Браун, пригорюнившись, рассказал все, что ему было известно о виновнике всех бед, господине Пичеме.

Господин Дж. Дж. Пичем для полиции не случайный знакомец. Его торговля музыкальными инструментами уже неоднократно бывала предметом забот и серьезных разговоров в полицейском управлении. Впервые – еще двенадцать лет назад. Уже тогда была сделана попытка ликвидировать его предприятие, не увенчавшаяся успехом. Браун рассказал Мэку, как это было.

– Мы имели точные сведения о том, что делается в его, лавке, и он знал, что мы готовимся нанести ему удар. Он явился в управление. Он произнес увертливую и бесстыдную речь о том, что нищета имеет право издавать зловоние, И тому подобное. Мы, конечно, приказали ему убираться вон и продолжали действовать. Вскоре мы заметили, что он тоже зашевелился. В ту пору в Уайтчепеле, в одном из самых гнусных его кварталов, как раз собирались открыть памятник какому-то филантропу, который занимался в этом районе разными глупостями по части борьбы с алкоголизмом, – если не ошибаюсь, он раздавал даром лимонад через нанятых им и тоже каким-то образом спасенных девиц. На открытии памятника, огромной белой махины, должна была присутствовать королева. Мы кое-как привели этот район в порядок. В своем естественном виде, в каком он толкал своих обитателей на злоупотребление алкоголем, он никак не был приспособлен к приему королевы. Несколько гектолитров краски сделали чудеса. Мы превратили это позорное пятно в некое подобие озелененной улицы. На месте свалок были разбиты детские площадки, полуобвалившиеся дома приобрели уютный вид, самые скверные места мы прикрыли гирляндами. Из логовищ, где обитали по двенадцать, по пятнадцать человек, свисали флаги в восемь метров длиной; я еще помню, как жильцы жаловались, что древки флагов занимают слишком много места в их каморках, – ведь эти люди даже не стыдятся тех помойных ям, в которых они ютятся! Из одного публичного дома мы выселили всех его обитательниц и повесили над его дверью вывеску: «УБЕЖИЩЕ ДЛЯ ПАДШИХ ЖЕНЩИН»; в сущности, он и был им. Короче говоря, мы сделали все, что было в наших силах, чтобы придать району благообразный, спокойный, более или менее человеческий вид. И вот во время предварительного осмотра его самим премьером произошел скандал. Из-за новеньких цветочных горшков, украшавших окна свежевыкрашенных домов, вынырнули знакомые омерзительные хари профессиональных нищих господина Пичема. Их были сотни и тысячи. И покуда премьер ехал по улице, они пели национальный гимн. А детей этого квартала мы даже не пытались как-нибудь приукрасить; тут уж никого не обманешь: их тощих тел, искривленных рахитом, не прикрыть никакими бархатными костюмчиками! Импортировать же детей наших полицейских не имело смысла, – все равно в их ряды контрабандой пробрался бы какой-нибудь местный ребенок и на вопрос розового толстяка премьера, сколько ему лет, ответил бы, что ему не пять, как можно было бы предположить по его росту, а шестнадцать. У самого памятника стояли недоразвитые подростки; из их глазных впадин ухмылялись все пороки человечества. Они кучками выходили из какого-то кабака, держа в руках воздушные шары и леденцы. Словом, осмотр кончился оглушительным провалом, и мы выдали господину Пичему полицейское разрешение. Мы сочли за лучшее больше с ним не связываться. И этот человек – твой тесть! Это дело нешуточное, Мэк.

Браун в самом деле был озабочен. Он готовился к тяжелой борьбе. Браун обладал множеством отрицательных свойств, но он был хорошим товарищем. Он служил вместе с Мэком в Индии. Мэк мог рассчитывать на его верность.

– Верность, – не раз говаривал в тесном кругу начальник полиции, этот старый рубака, – верность вы найдете только среди солдат. А почему? Ответ весьма прост: без верности, солдату не обойтись. Про верного человека говорят: с ним можно красть лошадей. В этом-то все и дело! Солдат должен иметь возможность красть лошадей вместе с товарищем. Где не крадут лошадей, там нет верности. Ясно? Когда человека гонят в штыковую атаку – обычно без достаточных оснований, – когда человека заставляют рубить, колоть и душить, то он должен быть уверен, что бок о бок с ним идет верный товарищ, что рядом с ним – штык, который будет за него колоть, рубить и душить. Только в подобных положениях проявляются высшие добродетели. Для солдата верность вообще есть составная часть его профессии. Он верен не только одному определенному товарищу. Он ведь не может сам выбирать себе взвод. Поэтому он должен быть верным вообще. Штафирки этого не понимают. Они не понимают, как это какой-нибудь генерал может быть верным сначала своему государю, а потом республике, как, например, маршал Мак-Магон. Мак-Магон всегда будет хранить верность. Если падет республика, он опять будет верен королю. И так до бесконечности. В этом-то и заключается верность, только в этом!

Когда Мэкхит уходил, Браун уже более или менее примирился с решением своего друга сесть в тюрьму. С облегчением отправился он диктовать письмо начальнику тюрьмы.

Они договорились, что Мэк сам явится в полицейское управление. Но когда он садился в омнибус, в его мозгу опять возникли мысли о Полли, которые втайне мучили его уже несколько часов. Он изменил свое намерение и поехал в Нанхед.

Он приехал домой около восьми часов. С удивлением увидел он, что в комнате Полли горит свет. А между тем она давно уже должна была находиться в родительском доме.

Перед садиком совершенно открыто разгуливали два сыщика.

Еще в одном окне вспыхнул свет. Полли, как видно, хозяйничала на кухне. Стало быть, она собиралась ночевать тут.

Мэкхит решительно двинулся к подъезду. У садовой калитки его задержали. Он кивнул, когда сзади на его плечо легла рука. Агенты разрешили ему поговорить с женой.

Полли действительно стояла у плиты. Она тотчас же поняла, кто такие спутники Мэка, но была крайне удивлена, что он не уехал из Лондона.

– Ты все еще не у родителей? – сердито спросил он, стоя на пороге кухни.

– Нет, – спокойно ответила она, – я была у Фанни Крайслер.

– Ну и? – спросил он.

– Она едет в Швецию, – сказала она.

– А я не еду, – мрачно сказал он, – собери мне белье. Он отправился в тюрьму, охваченный страшной тревогой, главным образом из-за Полли.

На следующее утро по поручению господина Пичема его посетил Уолли. Он заговорил о разводе и дал Мэку понять, что в случае его согласия можно было бы добыть оправдательный материал.

– На что вам этот процесс? – спросил адвокат. – Ваше предприятие процветает. Дайте развод – и никакого процесса не будет. Мы располагаем материалом, который может решить все. Господин Пичем хочет вернуть себе дочь – вот единственное, что ему нужно.

Мэкхит резко отклонил это предложение. Он подчеркнул, что его брак – брак по любви.