Трехгрошовый роман

На витрине ее лавки была наклеена бумажка, на которой было написано: «ЭТА ЛАВКА ПРИНАДЛЕЖИТ ЖЕНЕ ФРОНТОВИКА». Покупателям она охотно рассказывала про своего мужа, застрявшего в Мафекинге, и демонстрировала вырезанные из «Тайме» стратегические схемы, иллюстрировавшие положение осажденного города. Из-за прилавка она казалась хорошенькой; вся беда была в том, что товар ее раскупался женщинами, а не мужчинами, а то бы ее дела шли гораздо лучше. Впрочем, и тогда ей не следовало бы вместо одной пары нижнего белья по недосмотру или из-за своего равнодушия заворачивать две. Такие промахи подрывают доверие потребителя.

Фьюкумби иногда заходил сюда по вечерам, после закрытия лавки, чтобы поболтать с Мэри, покуда она, уложив детей, убирала помещение.

Она рассказывала ему, что плакат на витрине доставляет ей много неприятностей. Лавочники, торговавшие по соседству, упрекали ее в том, что она прибегает к недобросовестным методам конкуренции. То, что ее муж – солдат, говорили они, не имеет никакого отношения к ее чулкам, которые и без того продавались по слишком дешевым ценам. С патриотической точки зрения такие плакаты также недопустимы. Жена английского солдата вынуждена взывать к милосердию покупателей – на что это похоже? Фьюкумби придерживался того же мнения.

Полли она почти не интересовалась, о Мэке говорила очень мало. В конце концов она уже несколько лет почти не встречалась с ним.

С тех пор как она наняла швей, дела ее пошли чуть лучше. Торговля оживилась.

А потом в снабжении товарами начались перебои. С собрания, на котором Мэкхит объявил о слиянии д-лавок с лавками Аарона, она вернулась домой крайне встревоженная. Все, что он говорил, в конечном счете означало, что продажные цены будут еще более снижены, а покупать товары придется по тем же ценам, по которым их покупают большие лавки Аарона. Интересы неимущего лондонского населения были ей чужды.

На красноречие Мэка она смотрела примерно так же, как на свойство зимних туч осыпать землю снегом; оно было для нее чем-то вроде того, чем является для корабля разрушительная сила штормовых волн.

Все лавки начали систематически снижать цены. Концерн Крестона тоже распродавал свои товары по бросовым ценам. И вот осенью – в тот самый момент, когда публика охотно купила бы у нее шерсть и трикотаж, – у нее вышли вся шерсть и весь трикотаж. Она получила печатное извещение, рекомендовавшее ей экономить запасы, так как новых поступлений в ближайшее время не предвидится. И сразу же потеряла голову.

Мэри больше не могла сопротивляться. Заботы и нездоровый образ жизни ослабили ее. К тому же она слишком рано вступила в борьбу за существование. Частые и небрежные аборты подкосили ее здоровье. Обычно на третьем десятке человек вступает в лучшую пору своей жизни, но только при одном условии – если он не держит д-лавки в Сохо. Таких мужчин и женщин, как Мэри, было много и в Лондоне и повсюду.

Сначала она попыталась добиться свидания с Мэком. Разумеется, ей это не удалось. Фанни Крайслер изо дня в день заговаривала ей зубы. В конце концов Мэри пригрозила, что обратится к помощи «Зеркала», если Мэк не примет ее.

Но и это не подействовало, и в один прекрасный вечер она отправилась в сопровождении Фьюкумби в редакцию «Зеркала».

Приняли ее там очень приветливо и обещали заплатить за материал против Наполеона д-лавок. Редакция очень интересовалась происхождением товаров. Но как раз об этом Мэри ничего не знала. Товары доставлялись Центральным закупочным товариществом – и дело с концом. Зато она сообщила, что Мэкхит и Нож – одно и то же лицо. Газетчики выслушали ее с раскрытым ртом и разразились гомерическим хохотом. Когда она, окончательно смутившись, сказала, что он прикончил Эдди Блэка, они дружелюбно и иронически похлопали ее по плечу и пригласили поужинать.

Она ушла в отчаянии. Фьюкумби обо всем доложил Пичему. Это был его первый отчет.

Пичем стоял в своей тесной, мрачной конторе, сдвинув котелок на затылок. Он задумчиво поглядел на солдата. Толстого цербера он удалил из комнаты. Этот Мэкхит был все же его зятем.

Сообщение Фьюкумби нельзя было никак использовать. Слухи о том, что Мэкхит и Нож – одно и то же лицо, ему уже передавали его нищие. Он, разумеется, не был настолько глуп, чтобы бежать с таким материалом в полицейское управление. Его бы там просто высмеяли. То, что этот человек вынырнул с самого дна, безусловно, соответствовало истине, но что именно он и есть Нож, казалось невероятным даже Пичему.

Но если бы это и было так, подобные разоблачения нисколько его не интересовали. Пусть другие занимаются выяснением явно неправдоподобной правды. Правда – ничто, правдоподобие – все.

– Всякому известно, – неоднократно говорил Пичем, – что ничто так не помогает имущим людям скрывать свои преступления, как неправдоподобие этих преступлений. Политики только потому и могут брать взятки, что публике их продажность обычно рисуется чем-то более тонким и сложным, чем это есть в действительности. Если бы кто-нибудь осмелился показать эту продажность в ее подлинном виде, то есть как нечто крайне элементарное, все воскликнули бы: «Что за элементарный мошенник!» – имея при этом в виду разоблачителя. А между тем действуют именно самые элементарные вещи, хотя бы оттого, что они неправдоподобны. Господин Гладстон мог бы со спокойной совестью поджечь Уэстминстерское аббатство и утверждать, что это сделали консерваторы. Никто, разумеется, ему бы не поверил, ибо консерваторы, по мнению всего света, имеют возможность добиться того, чего они хотят, гораздо более тонкими средствами, но, с другой стороны, никто не стал бы обвинять в поджоге и господина Гладстона. Где же это слыхано, чтобы министры бегали с керосиновыми бидонами! Совершенно очевидно, говорит мелкота, что люди имущие не залезают своим ближним прямо в карман. И ведь в самом деле, есть какая-то разница между деятельностью Ротшильда, прибирающего к рукам банк, и обыкновенным налетом на банк. Это же всякий понимает! Но я знаю: люди, совершающие крупные преступления, едва ли не единственные люди, имеющие возможность совершат и мелкие преступления, не опасаясь быть пойманными и они этой возможностью широко пользуются.

Тем не менее он велел Фьюкумби поддерживать знакомство с Мэри Суэйер и постараться добыть у нее более интересные сведения.

Вот отчего солдат стал часто посещать ее в эти дни. Они целыми вечерами болтали. Она смутно чувствовала, что где-то в высших сферах происходят события, несущие ей разорение и гибель.

Мэкхит уговорил Мэри вложить в д-лавки весь ее крошечный капитал, а теперь отказывается помочь ей. То, что она не получает больше товаров, казалось Мэри не столь важным. На нет и суда нет. Но Мэкхит должен был по крайней мере помочь ей заплатить аренду.

– Я – бремя на совести этого человека, – говорила она. – Против судьбы не пойдешь, Фьюкумби! Моя судьба называется господин Мэкхит и живет в Нанхеде. Иногда у меня появляется желание наброситься на него и молотить его кулаками по лицу. Ах, как бы мне этого хотелось! Хоть бы мне приснилось, как я наказываю его за низость! Я все мечтаю, чтобы мне это приснилось, но мне это никогда не снится. Я чересчур устаю за день.

В другой раз она пожаловалась:

– Я ведь дрожу над каждым пенни. Люди говорят, что я слишком многим отпускаю в кредит, что я слишком доверчива. Это совсем не так. Если я не буду отпускать в кредит, у меня вообще никто не станет покупать. Ведь мои клиенты – самая что ни на есть мелкота. Те, что богаче, ходят в большие магазины, там больше выбора. Хуже всего, что он открыл на Клайт-стрит еще одну д-лавку. Он мне перебил хребет. Это уж слишком!

Новая лавка не давала ей покоя, день и ночь маячила перед ней. Все чаще и чаще она заговаривала о том, что ей одна дорога – в воду.

Фьюкумби следил за ней, когда она убирала картонки и ставила их на полки; ей при этом всякий раз приходилось приподыматься на носках и вытягиваться. Он сидел на краю колченогого стула с дырявым соломенным сиденьем: между его спиной и спинкой стула было навалено еще несколько картонных коробок. Однако он спокойно курил свою короткую трубку, которую ему посчастливилось спасти оттуда, где ему пришлось оставить ногу, и вел мудрые речи.