Потом

Нечто пронзительное, щекочущее вздымалось в груди, перехватывая дух, словно это нечто подпирало Золотинку, не давая вздохнуть. Глаза похолодели, страстное самоотречение захватило ее крутящим до дрожи в пальцах чувством: держи и не пускай! Держи и не отдавай, что бы ни случилось! — вот что сказали ей там, где искала она истину. Что бы ни случилось! — стучало в висках…

И, вся устремившись к Юлию, она все равно не сдвинулась, не в силах была сдвинуться, как во сне.

Как во сне, слышала она въедливый шепоток — они собирались резать…

И вдруг с клокочущим звуком в горле, так и не сумев изъяснить побуждения, Золотинка сорвалась — кинулась на Расщепу, на Шиста, на служителей, расталкивая их так, что они выпустили больного по врачебной своей привычке прежде всего «не повредить». Юлий остался в ее объятиях, стремительных, как выпад.

Измученный, Юлий почти не владел собой, все прежде скрытое и подавленное взнялось в нем волной, поднявшись на мгновение выше телесных мучений — Юлий подался навстречу. Нестерпимая мука — пусть это было кратчайшее обольщение — размазалась и растворилась в иных ощущениях. Юноша и девушка схватились, словно брошенные друг к другу нездешней силой. И словно огонь пробежал между сомкнутыми телами и спаял намертво, — жгучие толчки боли, что излучал засевший в запястье зуб, пронзили и Золотинку. Сверлящим страданием она ощутила и рану, и проросшие в кость ядовитые корни зуба. И застонала, изнемогая, чтобы крепче, мучительнее свести руки на спине юноши. Пронизанный ошеломительной дрожью, он стал податлив.

И тут она поняла, поняла, поднимаясь до убеждения, и разумом постигла, и чувством, всем своим существом, что нельзя отпускать. Потому что сейчас — страшное.

Чудовищно исказившись лицом, Юлий начал меняться, голова его разбухла. Не разомкнув рук, Золотинка покосилась, не понимая, что происходит: что-то неясно булькало на вспухших, растянутых губах. Почти без изумления, с каким-то неустрашимым бешенством Золотинка наблюдала чудовищные корчи Юлия. Лицо его позеленело и пошло пупырышками, глаза округлились, щеки втягивались и пропадали, превращаясь в один растянутый рот, такой широкий, что безобразная щель и представляла собой всю голову, лишенную уже и признаков лба, тогда как вспученные, золотистые с огромными черными зрачками глаза поднимались в лишенных ресниц и век кожистых мешках.

Сдавленные вопли зрителей обратились стоном, кто-то грохнулся на пол в обмороке, кто-то ринулся к двери, толпа раздалась к стенам, отступая, а Золотинка держала. Превозмогая себя, обнимала исполинский размеров жабу; долгие, в три колена задние лапы ее скреблись по полу, цепляли Золотинку за голени. От отвращения, кажется, можно было и саму себя уронить, но Золотинка сжимала жабу так, словно силилась сплющить ее рыхлое и осклизлое тело. Под широкой пастью чудовища возбужденно ходила белая, дряблая кожа. И когда Золотинка, теряя выдержку, зажмурилась, жаба молниеносно шлепнула языком — это походило на размашистую оплеуху. Золотинка болезненно дернулась, но оплеуха помогла ей, обратив невыразимое, до судорог отвращение в телесную боль, воля и злость вернулись. Она вытерпела еще несколько ожигающих ударов языком в лицо, жаба пыталась вырваться, крепко шлепая по полу длинными, как червяки, пальцами задних лап. Влажную, покрытую густой слизью тварь трудно было ухватить, она ускользала, оставалось только давить, цеплять эту слизь ногтями…

Как вдруг под руками Золотинки упруго заходила сухая шерсть и с раскатистым рыком оскалилась ей в лицо жуткая черная морда с горящими глазами.

Могучий хищник прянул в руках, хлестнул тяжелым хвостом по полу, Золотинка сдавленно охнула, сквозь толстое платье проникли когти. В миг внезапной перемены от омерзения к ужасу она всколебнулась на краю пропасти и удержалась отчаянным, надрывным усилием — не расцепила рук! И, справившись, обмерла душой, осознав смерть, когда полголовы ее очутились в вонючей пасти, клыки сомкнулись на шее и на темени. Золотинка утратила себя, лишившись самой способности самосознания, но руки, сведенные на жесткой под шерстью спине чудовища, держались. Без разума, без чувств.

Одна лишь готовность к смерти могла устоять перед нечеловеческим испытанием, ибо дальше смерти ничего нет. Захолодевшей душой Золотинка приняла конец… И выстояла — саднившие клыки разомкнулись, свирепым рыком черный зверь пытался прикрыть отступление, яростно изогнул спину, вырываясь, но все это уже ничего не значило. Тугое, как витой корабельный канат, тело мотало Золотинку, зверь должен был ее опрокинуть и вырваться, когда бы нашел неистовой силе опору, но, поставленный стоймя, он только выл и толкал Золотинку. В лицо ее летела слюна, из разинутой пасти несло зловонием.

И вдруг напряженная борьба сменилась павшей на руки тяжестью. Зверь исчез, скинувшись плоским бруском железа, который зашипел в ладонях — жаром дохнуло от раскаленного до неясного, темного свечения железа. Ужас сменился болью. Золотинка сдержала крик, ибо с криком должна была выронить жар; и не подумала: выстою! а сделала это прежде мысли — застыла с расширившимися огромным глазами. Быстро взвившаяся боль достигла предела, когда ничего больше не оставалось — боль! Нестерпимо — высоко! — в помрачении — о-о-о!

Тончайшая гарь слоилась в воздухе, Золотинка не знала, сколько стоит. Это длилось всего три мгновения, за которые можно было бы отсчитать три шага. Три тягучих, распластанных и не подвижных, как одно, мгновения.

На четвертое в обожженных руках воспрянул Юлий.

Тут-то Золотинка и охнула — руки ее пали, всеохватная слабость разлилась по членам, она замлела, ступила несколько мелких шажков назад и упала в подоспевшие объятия медного болвана Порывая. И прежде, чем сознание помутилось, успела понять, что Юлий спасен.

Юлий пошатывался с тем необыкновенным ощущением легкости, когда долгая гнетущая тяжесть сброшена с плеч и каждый шаг и шажок подкидывают над землей. С каким-то детским изумлением он глянул на запястье: язва очистилась. Боль уходила под медленно затихающую сладостно-тягучую дрожь. А на полу чадил, испуская вонючий дым, маленький совершенно черный зуб, раскинувший мочало ядовитых корней.

— Как это? — бессмысленно произнес Юлий, но только этим, ничего не говорящим и все обнимающим словом, наверное, и можно было выразить полную меру изумления.

— Государь! Государь, что с вами?! — засуетились вельможи и дворяне, словно именно теперь-то и приходилось спасать Юлия. — Что вы чувствуете? Вам плохо?

— Плохо… чувствуете… государь, — повторил юноша бескровными губами. — Я понял! — вскричал он. — До последнего слова!

И с этим пронзительным открытием, утратив под ногами твердь, очутился в ловких руках Расщепы без чувств.

— Болезнь… так сказать, изжила самое себя, — чуть запнувшись, но убежденно, с не исключающей подлинного самоуважения скромностью объявил Шист жаждущим ясности придворным. — Болезнь мм… несомненно, изгнана, а больной излечен.

И поскольку придворные в глубочайшем обалдении не дерзали спорить, обнимавший бесчувственного юношу Расщепа счел нужным добавить несколько замечаний.

— Больной излечен насовсем и в этом смысле, строго говоря, не является уже больным. То есть наследник престола Юлий здоров.

— Наблюдаемый обморок больного ээ… бывшего больного, — добавил Шист, — вызван кратковременным отливом жизненных соков от жизненно важных органов тела и пройдет или ээ… будет проходит по мере того, как сказанные соки потекут вспять.

— Так что же вы стоите?! — раздался оголтелый возглас.

Еще малая толика молчания, кто-то истошно выкрикнул:

— Да здравствует наследник!

Всё и вся пришло в волнение, все загалдели разом, требуя вывести княжича на воздух.

И вовремя! В караульне невозможно было находиться: тлеющий синими огоньками зуб распространял удушливый, обморочный чад. Множество преданных, почтительных, суетливых рук подхватили княжича, едва ли не вместе с Расщепой, который не выпускал больного из своих врачебных объятий, со всей возможной спешкой их повлекли к выходу, к свету, на воздух! К жизни! К свободе! К радости! Из-под мрачных сводов — на волю!