Потом

Томительный спуск в потоках разящей и оглушающей воды закончился ярусом ниже, где водопад раздвоился, часть его изливалась направо в распахнутую дверь, сюда и направился истукан. Они попали в неправильных очертаний комнату с выбитым окном во двор. Дракула, а следом и Золотинка, как перезревшие плоды, обвалились в стоящий лишь до колен разлив.

А болван достал раскисший от влаги, невесть во что обратившийся лист и вручил его Золотинке прежде, чем она успела, перемогаясь побитыми мышцами и занемевшими суставами, доковылять до окна.

Несколько неровных строк безнадежно растеклись, обратившись в неясного смысла пятно. В голове шумела вода, немое послание Лжевидохина подрагивало в непослушных руках, а во дворе, нагоняя тревогу, грохотали водопады. Никак Золотинка не могла сообразить, что ей с раскляклым листком делать, и мудро сказала, передавая его Дракуле:

— Читайте. — А сама сунулась в окно.

С первого взгляда стало ясно, что с едулопами, с теми, во всяком случае, что попали из тучи в крепость, покончено. Огромный, похожий на стог прошлогодней соломы, медведь Поглум, присев на затонувшие обломки телеги, глазел, как извергаются из верхних ярусов дворца воды. Внизу на площади потоки прокладывали путь среди наваленных грудами едулопов, сбивали их, как гнилые водоросли, наваливали заносами на поворотах русла. Обезображенные, подавленные всмятку тела и члены, сплошная каша… Сокрушительная сила прокатилась по стаду омерзительной нечисти и сила эта была, разумеется, Поглум. Голубая шерсть медведя побурела пятнами тины.

Смешанные толпы ратников и челяди, мужчины и женщины, потеряно бродили в местах помельче и посуше; никто, похоже, не почитал уже едулопов за угрозу, но новое бедствие — наводнение — застигло людей врасплох в то время, когда все еще напоминало о только что пережитом нашествии. Буро-зеленая кровь окрасила яркие на полуденном солнце воды, а ниже пенистых перекатов поперечной лестницы, за церковью справа, образовалась обширная заводь, насыщенным зелено-жемчужным цветом она вызывала в памяти проточное болото. Над поверхностью этой топи, словно растительные кочки, высились округлости дохлых тварей; выброшенные волной медузы покрывали их, как пятна слизи. В западне дворцового водоема плескала небольшая акула.

От теплой морской воды поднимался пар. В пронизанном солнцем тумане стояла радуга.

— Прочитали? — громко спросила Золотинка, обращаясь к Дракуле, который, опасливо оглядываясь на болвана, строил ей впечатляющие, но совершенно невразумительные рожи.

— Прочитал! — с нарочитой бодростью отвечал дворецкий и возвратил вымокший листок.

Золотинка еще раз глянула пустое письмо Рукосила, а потом протянула его болвану:

— Вот тебе ответ, Порывай, отправляйся к хозяину!

— Да, Порывай! — поспешно поддакнул дворецкий. — Хозяин ждет.

Болван зажал письмо покалеченной медной пястью, но с места не сдвинулся.

— Ну, пошел! Иди к хозяину! — повторила Золотинка, несколько встревоженная Порываевой строптивостью.

Времени на новые выдумки не оставалось уже никакого. Девушка поманила Дракулу, на цыпочках они потянулись к выходу из комнаты в разоренный, ставший проточным ручьем коридор, где, скрадывая череду дверей, парил туман.

И не тут-то было! Болван болваном, а понятие Порывай все ж таки имел, и возможно, что сверх того обладал он тем особенным, нарочным органом, каким обижаются на всякую нечестность и вероломство. Сжимая обманный листок, ни на что уже не годный и не похожий, Порывай заскрипел болезненными своими суставами вслед за беглецами и даже выказал намерение прибавить шагу, чтобы не отставать.

Золотинка решила остановиться.

— Ну что? — сказала она, стараясь не выдавать беспокойства. — Топай к хозяину.

Болван подошел ближе и стал, укоризненно сжимая издевательский листок, который всучили ему за письмо. Золотинка возбужденно оглядывалась, нечего ей было сказать истукану, и она подумывала уже не пуститься ли без долгих разговоров наутек? Из головы не выходило ставшее высоко солнце. Это был полдень. Врачи достали ножи и пилы.

Тревога заставляла ее пятиться, отступая от Порывая, и оглядываться на свободный для бега коридор, а Порывай — шажок и другой — неизменно восстанавливал принятое им расстояние.

— Ладно! — лихорадочно бормотала Золотинка, не заботясь о смысле. — Письмо тебе нужно? Потом! Не сейчас! Чуть погодя, ладно? Можешь ты подождать, пока я управлюсь с делами? Мне нужно спуститься вниз и кое-что сделать. А потом возьмешь. Потом возьмешь, я говорю, потом. Нет у меня времени. А хозяин ждет, да? Тебе ведь хозяин нужен на самом деле, правда? Ну так возьмешь тогда и неси куда надо…

— К Рукосилу, — подсказал Дракула. Нисколько не доверяя истуканову смирению, он держался за спиной Золотинки.

— И отнесешь к этому, который теперь Видохин, а на самом деле он Рукосил. Потом отнесешь. Понял?

Болван соблюдал все те же три шага между собой и Золотинкой, большей сдержанности трудно было, наверное, от него и ожидать. Золотинка безмолвно тронула Дракулу и они пошли, опасливо оглядываясь на заговоренного до полного отупения Порывая, он мешкал в перемежающихся полосах тумана.

Золотинка спешила, но не решалась оставить Дракулу, чтобы не заплутать без него во внутренних переходах дворца. А тот, едва сподобившись передвигаться трусцой, задерживался там и здесь, когда хозяйственный взгляд его падал на повсеместные следы разорения, на подтекающие потолки, что встречали и провожали их капелью, на бегущие по обоям затейливыми петлями ручейки. Скорбный взгляд дворецкого останавливали пятна крови, покалеченная мебель, разбитые двери, ошметки тины по дорогим коврам. Слабо шевелившиеся в пропахших плесенью лужах едулопы заставляли его вздрагивать.

А блудливая челядь, торопливо хватающие хозяйское добро слуги, служанки с наскоро увязанными узлами, сами шарахались, наскочив ненароком на всклокоченного и вымокшего дворецкого.

Без лишних приключений Золотинка спустилась на нижний ярус, где тоже журчали потоки и ручейки, попадались залитые половодьем пространства. На подходе к караульне валялись порубленные едулопы, в сенях темнела потрепанная толпа, в которой преобладали железо и кожа, посверкивали лезвия бердышей. Легкий ропот предшествовал Золотинке, передался в караульню и затих.

Тогда донеслись стоны. Юлий был здесь, ничего не переменилось. Встречая взгляды дворян, Золотинка окунулась в тяжелый, застоявшийся дух больницы.

— Постойте! — обмолвился кто-то. Толпа раздалась.

Раненый лежал на ложе из перины и подушек; на полу забрызганный тазик, пахло гнилой кровью и застарелым потом.

Золотинка попала в пыльный поток света, который спускался из оконца. Обожженное лицо ее и ноги горели розовым, темнели синяки и ссадины, бахромой висели остатки обрезанного платья, на спине оно разошлось, зашпиленное в одном месте.

Уклонившись от солнца, она различила серое, измятое страданиями лицо; изжеванная нечистая рубашка с обрезанным рукавом облипала тело, грудь вздымалась. Двое служителей держали юношу за ноги и за плечи, а врачи прижимали к скамье руку.

Врачи глядели на Золотинку воспаленными бессонницей, утомленными глазами.

На истончившемся, словно обглоданном, запястье чернела открытая язва; рука распухла и посинела почти до плеча.

Лицо Юлия подергивалось волнами боли и все же на мгновение показалось, что, сложившись жутковатым подобием улыбки, синюшные губы искривились… Юлий узнал Золотинку. Узнал, несмотря на изнурительные страдания, которые давно должны были низвести его до животного состояния. Узнал. Но несчастные глаза в отечных веках не изменились — там запало страдание.

— Ну что? — сказал кто-то из врачей устало и потому как будто бы безразлично.

Золотинка не поняла был ли это вопрос. Она замерла, остановленная каким-то внутренним препятствием. Взор застыл.

— Ну так, мы режем. Пора.

— Если не поздно, — глухо молвил другой.

Праздный народ по всему подвалу притих, кончились и вздохи, и разговоры, кто-то торопливо перебежал, кто-то потянул шею, чтобы видеть, как будут резать.