Потом

— Но как долго? — спохватилась Золотинка.

— Ты можешь убрать паруса, оставив фок и марсели?

— Никак не могу задерживаться. Никак.

— Все же придется для начала взять к ветру и лечь в дрейф, — заметил Поплева, окончательно улаживая дела с носом: утихомиривая его и оглаживая. — Самый короткий переход по путям истины считается в два с половиной года. Пробег поболее — тридцать пять лет. Ну, а так, чтобы в основные гавани забежать, нигде не задерживаясь, так это сто пятнадцать лет будет. Только, кажется, ни один человек еще всех гаваней не обежал.

— Видишь ли, малышка, — продолжал Тучка, запихивая платок в штанину, — истина существует сама по себе…

— Истина существует! — поднял палец Поплева.

— …Но чтобы истину постичь, нужна вера. Вера в истину. Истина нуждается в вере.

— Воистину так! — подтвердил Поплева, выставляя тот же палец, черный от въевшейся по трещинкам смолы.

— Вера в истину! — продолжал Тучка. — Но вера без любви не уцелеет.

— Святая истина! — поддержал Поплева.

— Истина безмерна. Чтобы выдержать ее испепеляющий свет нужно укрепленное любовью сердце. Вот в чем дело. Теперь ты понимаешь?

— …Почему мы здесь? — завершил Поплева.

В голосе не слышалось торжества, скорее наоборот, странным образом неуверенность, он оглянулся на брата и тот прибавил, как бы извиняясь:

— Неважно кто.

— Совершенно неважно! Любовь в тебе. Любовь всегда в любящем, в том, кто любит.

— Неважно, кто поведет — это условность. Пусть это будет двадцатилетний мальчишка, который не умеет подвязать риф-штерта, — извини. Если только ты его истинно любишь, или кого другого, любишь вообще…

— Ты на кого намекаешь? — спросила Золотинка не без вызова.

— Не намекаю, а прямо имею его в виду.

Настало продолжительное молчание. С ними невозможно было лукавить. Ведь они были истиной!

И братья прекрасно понимали, что значит, это молчание. Они безошибочно верно, с чудодейственной проницательностью постигали тайные душевные движения Золотинки.

— Ты много хочешь, — заметил Поплева.

— Я много хочу, — подтвердила Золотинка.

— Значит, будешь несчастна.

— Это уж как придется. Я не гонюсь за счастьем.

— Тогда ты будешь счастлива.

Братья с готовностью оставили трудный разговор, как только перестала продолжать Золотинка. Она подтянула недалеко отлетевшее облачко и устроилась на нем, испытывая потребность создать хотя бы видимость опоры, разложить пространство на верх и низ. Возможно, именно с этого Род Вседержитель и начинал сотворение мира.

Оглядевшись по сторонам, она не увидела во тьме ничего нового. Даже слабая звездочка Поплевиной сопли, удаляясь в бесконечность, померкла. Братья не подгоняли Золотинку. Поплева занялся трубочкой; она явилась между пальцев правой ноги. С обезьяньей ловкостью он поднял трубку на уровень груди и принялся высекать искру, действуя тремя конечностями сразу, что чрезвычайно облегчало дело: руками держал кремень и кресало, а ногой трубку. Когда табак задымился, Поплева сразу же, не теряя времени, вставил трубку ногой в рот и осторожно затянулся.

— Поплева, что ты делаешь? — спохватилась Золотинка. — У меня мурашки по коже… даже неприятно.

Поплева смутился так, что закашлял, поспешно перенял трубку рукой, а ногу вернул на место — то место, где ее и пристало видеть.

— Извини, малышка! Извини! Больше этого не повторится!

— Да нет, пожалуйста! — пошла на попятную Золотинка. — Как тебе удобнее. Пожалуйста! Просто как-то не по себе стало — странно.

— Больше этого не повторится! — истово заверил Поплева.

— Дуралей! — мягко упрекнул его Тучка и отвесил брату щелчок в темечко.

Поплева старательно махал рукой отгоняя дым. Задумчивая Золотинка подобрала ноги и скрестила их под собой тугим переплетом.

— Так говорите, два с половиной года?

— Да! Но срок еще не пошел, — пояснил Тучка.

— Мы не вышли из гавани, — добавил Поплева, вынимая трубку и попыхивая дымом. Сизые туманности медленно расходились прочь; в неспешном вращении они сжимались, плющились, все более и более напоминая собой раздутые в середке блины.

— На Земле, там тоже пройдет два с половиной года? — спросила Золотинка, покусывая ноготь.

— Ну нет, что ты! Меньше! — заверил Тучка.

— На Земле около двух месяцев, — сказал Поплева. — Много три. Ну, а если очень поджаться, то и за полтора можно управиться.

— Полтора месяца! — ужаснулась Золотинка.

— Видишь ли, малышка, — кашлянув в кулак, начал Тучка, — не хотелось бы учить тебя дурному…

— Ни в коем случае! — вставил Поплева.

— …Но обстоятельства складываются так, что ты вряд ли ему поможешь.

— Кому? — спросила Золотинка, надежно защищенная от кривотолков заранее разлитым по щекам румянцем.

— То есть никому вообще, — мягко уточнил Поплева.

— В лучшем случае, никому не поможешь, — напористо продолжал Тучка, — в худшем — наломаешь дров. То, что случилось с Юлием… О! Это тебе не по зубам! Если возвратишься без промедления, то и тогда вряд ли ты сумеешь хоть чем-нибудь облегчить его страдания. А за два с половиной года здесь ты узнаешь много больше того, что нужно…

— То есть с избытком, — не замедлил вставить Поплева.

— …Чтобы справиться с бедой. Через два с половиной года земные беды и напасти станут тебе вот… сущим пустяком. Ты будешь другим человеком. Если вообще человеком. Совершенно другим. Ты сможешь излечить Юлия прикосновением пальца.

— Послушайте, — перебила вдруг Золотинка, напряженная мысль которой держала несколько предметов сразу, — здесь Рукосил бывал? Это ведь его книга. Мы ведь в Рукосиловой книге.

— Рукосил не был. Нет, не был, — ничуть не удивился вопросу Тучка. — Он никого не любит.

— Путь к истине для него навсегда закрыт, — пояснил Поплева.

— И тогда, значит, я смогу вылечить Юлия?

— В интересах истины должен, однако, заметить, — как-то не очень внятно, приглушенным голосом пробормотал Тучка, — что через два с половиной года, ну то есть через два месяца, бедняге уже ничем нельзя будет помочь.

— Иными словами будет поздно, — смущенно ухмыляясь, пояснил Поплева.

— А теперь рано.

— Ни так и ни сяк, — опять вставил Поплева.

— То есть все равно.

— Что в лоб, что по лбу.

— Сейчас ты не в состоянии помочь, а потом помогать будет некому.

— Кстати! — с деланным воодушевлением воскликнул Поплева. — Через два месяца и эта безобразная буча с едулопами как-нибудь разрешится! Вообще, ты сможешь вернуться, когда захочешь, в любое место Земли. Все будет тебе доступно. Все или почти все. Очень многое. Ну уж, во всяком случае, больше, чем теперь, за это ручаюсь.

— Через два месяца.

— А случай может не повторится.

— Вы знаете, где сейчас настоящий Поплева? Тот, что на Земле? Тот, что страдает?

— Истина выше таких частностей, — суховато заметил Поплева.

— Она как бы парит, — для убедительности Тучка взмахнул руками.

— Я возвращаюсь.

Братья переглянулись. Поплева вздохнул, отвернулся и пристукнул недокуренной трубкой по ребру ладони — горячая зола, пепел вперемешку с не прогоревшим табаком сыпанули туманным облачком, в котором клубилась, расходясь все шире, звездная россыпь искорок.

— Как мне вернуться? — повторила Золотинка.

— Ты далеко зашла, — с неверной, словно бы ищущей улыбкой на устах возразил Тучка, — раз уж ступила — шагай. Полузнание, полуистина, полуправда — это, в сущности, препакостнейшая зараза.

— Не уговаривай: втемяшится, так не переупрямишь, — сказал Поплева, томительно вздыхая. — Для полноты истины должен поставить тебя в известность, малышка, что преждевременное… неблаговременное возвращение возможно. Допускается. Через трубу. Пожалуйста!

С несчастной гримасой на лице он махнул, и в черноте возникло желтовато-медное жерло, в нем заходили сполохи, послышалось нарастающее гудение, тот напряженный воющий гул, какой дает хорошая печная тяга.

— Разве я туда влезу? — поежилась Золотинка.