Потом

— Отдай сейчас же! — хрипел Видохин, пытаясь ухватить хотенчика — не тут-то было! Но заблуждался и Зык, рассчитывая повалить противника наскоком, — крепко побитый, он не мог справиться с грузным стариком. Во взаимном ожесточении они только хрипели, валили и терзали друг друга без всякого успеха.

— Отдай! Отдай! — шипел, задыхаясь, Видохин. — Не по рылу тебе! Много чести!

Зык вздымался в рост, бодался и наскакивал лапами — Видохин его отпихивал, но не имел ни сил, ни проворства перехватить хотенчика. Визгливое столкновение пришлось к месту среди множества потешных схваток, на которые рассыпалось сражение дикарей с уродами, но внезапно Зык оставил противника, отскочил и, не возобновляя нападения, умчался быстрым галопом в сторону Старых палат.

Обескураженный столь неудовлетворительной победой, Видохин обессилено пошатывался и судорожно, разинутым ртом зевал. Побрел было за псом, натыкаясь на безумствующих повсюду ратоборцев, и передумал, тяжело опустился на камни, округлые бабьи плечи его вздымались.

Золотинка на хлипком ящике в нерешительности переминалась: выскочить из башни и бежать в наглую мимо Видохина, лишенного теперь волшебной ищейки, или немного выждать в надежде, что он освободит дорогу? Необходимость сторожить случай удерживала девушку от соблазна подняться наверх, чтобы проведать не здесь ли еще Анюта.

Она упустила и ту, и другую, и третью возможность: прошло не много времени, как с неизменной палкой в зубах возвратился Зык. Пес призывно оглядывался, а позади властно рассекал толпу ратоборцев конюший Рукосил. Серо-синие цвета его одежд напоминали своими жемчужными переливами играющий блеском булат; туго обтянутые атласом по самый пах ноги его с мощными играми несли конюшего молодо и живо, казалось, он едва не подскакивал от нетерпения. Рукосила сопровождали шутовской царь Лепель, скинувший лишние одеяния, — точно ли это был Лепель? — и тот самый тонконогий человечек, которого звали Ананья. Всего их было пятеро: чуть отстав, следовали двое кольчужников при оружие. Зык забежал вперед, злобно боднул Видохина и тотчас его оставил, метнувшись было к башне.

Вздорная собачья натура помешала Зыку довести начатое до конца, если учуял он Золотинку, не задержался лишнего мгновения, чтобы привлечь хозяина, и с неутоленной мстительностью бросился обратно на Видохина, который по крайней телесной слабости впал в малодушие и только прикрывал голову полой шубы.

— Фу, Зык, фу! Не приставай к ученому! — Рукосил поймал собачий загривок, оглядываясь среди всеобщего безобразия, среди воплей, скакания и кривляния. — Что с тобой Видохин? Нельзя столько пить!

Не понимая, зачем привел его сюда возбужденный Зык, — Видохин сам по себе ни слишком занимал Рукосила — он ловко ухватил хотенчика и потянул, пытаясь вывернуть из клыков.

— Так откуда это у тебя, псина? Откуда? Не балуй, отдай!

Псина, казалось, заупрямилась, но Рукосил не придавал этому поначалу значения; выворачивая и перетягивая палку, он бросал по сторонам ищущие, пытливые взоры. Однако собака начинала сердить хозяина. Деланное благодушие изменило ему, Рукосил изловчился садануть ногой поджарое брюхо и, когда Зык взвизгнул, мгновенно взбеленился, повалил пса на бок и принялся топтать уж без всякой жалости, холеное лицо его исказилось. Зык бился гибким змеиным телом, ощерившаяся пасть окрасилась розовой пеной, но палку с непостижимым упрямством не отдавал. Забитый до помрачения, пес слабел, метания походили на смертную дрожь, он сучил лапами и почти не пытался подняться. Хозяин, ухватившись за палку, безжалостно елозил собачью морду о камни — а пасть свело судорогой.

Притихли и подобрались в угодливой готовности тонконогий человечек с Лепелем, однако остерегались соваться под горячую руку. Лепель подергивался от возбуждения и это мешало ему следить за Видохиным, тонконогий ничего не упускал. На его предостерегающий окрик Рукосил бешено оглянулся и бросил недобитую собаку тотчас, едва увидел, что Видохин пытается улизнуть.

Все устремились к башне.

Прикованная ошеломительным зрелищем к бойнице, Золотинка упустила время, чтобы присмотреть себе убежище. Выбирать не приходилось. Рядом с ящиком высилась узкая корзина в рост человека; Видохин уже толкал дверь, и Золотинка впопыхах, не имея под рукой подставки, чтобы вскарабкаться на корзину, перевалилась в нее вниз головой — через край и нырнула, чудом при этом не опрокинув. Задерживаясь руками, шумно, как вспуганный зверек, она провалилась донизу, головой в какую-то кислую вонючую стружку, и крепко застряла, подогнув ноги пониже, чтобы они не торчали над обрезом корзины на манер диковинной растительности. Сразу же обнаружилось, что плетенка вся сплошь худая, прямо перед глазами Золотинки — вверх тормашками — зияла порядочная прореха, обращенная притом к стене, так что ничего из происходящего в башне нельзя было видеть. Тогда как другие прорехи, расположенные не столь избирательно, открывали содержимое корзины всякому сколько-нибудь заинтересованному наблюдателю.

В то же мгновение дверь отворилась, Золотинка узнала это по отсветам на стене и замерла, пренебрегая неудобствами положения. Площадные голоса наперебой ломились в башню и заполняли ее изнутри. Дверь снова заскрипела, и отсветы пропали… А Зык остался на улице. Может быть, он не смог подняться. Забыв об опасностях иного рода, не менее, а скорее всего, более грозных, Золотинка находила некоторое утешение в том, что Зык с его собачьим нюхом и волшебная ищейка останутся за стенами башни.

— За тобой не угонишься, Видохин! — послышался возбужденный, с придыханием голос Рукосила. — К чему такая прыть? Ты весь дрожишь? С чего бы?.. Жарковато в шубейке?

Ответ Видохина нельзя было разобрать, а Рукосил устал говорить один, ернический тон неважно ему давался.

— Ты мне ответишь за собаку! — воскликнул он с прорвавшейся злобой.

Все же Рукосил не очень-то представлял себе с какой стороны подступиться, возбужденный столкновением с ополоумевшим псом, он руководствовался запальчивым чувством, а не каким-то определившимся подозрением. Однако не стало дело и за подозрениями, очень скоро положение изменилось и в худшую сторону.

После некоторых отрывочных замечаний, шорохов, перемещений прямо у своих ног (уши оказались возле земли), обок с корзиной Золотинка услышала вкрадчивый, исполненный какого-то въедливого напряжения, даже страстности шепоток, который сразу же вызвал представление о тонконогом вихлявом человечке, столь памятном ей еще по Колобжегу.

— Бумага, мой государь… В шубе. Извольте глянуть.

— И что? — с нетерпеливой раздражительностью отозвался Рукосил.

Тонконогий что-то показывал, потом добавил исчезающий шепотом:

— Здравствуй, Юлий милый!

— Какой Юлий? Ты рехнулся?

Последовал молчаливый шелест, и Рукосил грязно, витиевато выругался — не злобно, а растерянно.

— Это что, у Видохина? — прошептал он. — Старый хрен, причем он тут?

— Позвольте, мой государь, — торопливый шепот Ананьи. — Позвольте еще.

Снова зашелестело злополучное письмо, недописанное и несостоявшееся — одна только ставшая колом строчка: здравствуй, Юлий милый! Впору было зубами скрипеть от собственной неосмотрительности! Как эта бумага перекочевала в карман к Видохину?

— Позвольте, мой государь, — возбужденно шептал Ананья, — смотрите: лист из конторской книги Хилка Дракулы. Возможно последний лист книги. Выработан на бумажной мельнице Меч и черепаха по меньшей мере восемнадцать лет назад.

— Почему ты решил?

— Это лежит на поверхности: разметка свинцовым карандашом: здесь, здесь… вот… Широкие и узкие полосы по очереди. Проколы по краю листа. Это от циркуля, разметка для строк. Хилок не обрезает проколов. Истертый корешок — последний лист. А про бумажную мельницу…

— Хилок? — перебил Рукосил. — Голова идет кругом. Но не Хилок же в любви признавался, ты как разумеешь?

— Думаю, что нет.

— Но старый черт Видохин? А? Что за катавасия? Рука Золотинки?