Дунькин пуп

«Темнит старец, тянет с карабином. Жаль расставаться… Где он мог его спрятать? В принципе, мог в сарае, в доме, в тайге… Нет, скорее всего, в самом доме. Охотники на оружие молятся, в сыром месте не бросят. А тут, — он оглядел комнату, только с металлоискателем рыскать. Видимо-невидимо тайников может быть. Придется всю ночь начеку». Он провел рукой по поясу, где в кобуре покоился пистолет.

— Да, — прервал размышления Шепелева тяжелый вздох Ефрема Пантелеевича, — ушел винторез…

— Как это ушел? — недоумевая, спросил оператив ник.

— Да-к вот и ушел! Нас из него обстреляли…

— Ты об этом еще тогда знал?

— Догадывался, когда пробоину увидел, а теперь… — он бросил к ногам Шепелева промасленные тряпки, — точно знаю! — Встал, подошел к окну, с хрустом отодрал верхний наличник. За доской обнаружилась емкая ниша, а в ней кусок такой же промасленной тряпки. — Здеся я его схоронил… — Он с досадой швырнул доску в угол.

В тайге, где-то примерно в полукилометре от дома, грохнул выстрел двустволки. Шепелев вскочил и быстро натянул унты.

— Ты гляди, — изумился Ефрем Пантелеевич, — наш, однако, из пукалки палит. — Он приник лицом к окну, загораживая ладонью свет от печки.

— Так я и знал, что Семен натворит дел, — сердито гаркнул Шепелев, выскакивая из комнаты.

— Ответного выстрела не было, — крикнул вдогонку Ефрем Пантелеевич. — Можа, заблудился парень. — И он поставил огарочек свечи на подоконник.

Шепелев сразу рванул в сторону раздавшегося выстрела, доставая на ходу пистолет. Снег громко хрустел под ногами, как казалось, на всю округу.

Пробежав минут пять, остановился. Ничто не нарушало сторожкой таежной тишины.

— Семен, — заорал Шепелев в непроглядную темноту. В ответ не раздалось ни звука. Он поднял пистолет и выстрелил. В небо вырвалась короткая вспышка огня. Со стороны сопок раздался хруст веток. Из темноты выплыла неясная фигура…

На плече Семена болталась двустволка, в руке он держал что-то непонятное.

— Однако, чего стреляли? — невозмутимо спросил он.

Шепелев, обескураженный спокойствием водителя, повернулся к нему спиной и, ничего не говоря, направился к дому.

«Из- за этого паршивца осталось только шесть патронов, — подумал раздраженно. — Отписываться потом придется о применении оружия. Да и он хорош — молча удрал в лес… Молодой еще!»

В комнату Семен вошел сразу же за Шепелевым и бросил на пол здоровенного зайца.

— Кобах[2], - с гордостью произнес он и добавил любимое словцо. — Однако, жаркое делать будем.

Ефрем Пантелеевич поднялся с полушубка, извлек из шкафчика нож в кожаном футляре и, подхватив еще теплую тушку за задние лапы, вышел из комнаты. Шепелев было направился следом, но, махнув рукой, сел на чурбак.

«Кому расскажешь, не поверят, — угрюмо размышлял он, — преступник, в нарушение всех инструкций вооруженный ножом, бродит как ему вздумается. Сейчас, например, разделывает зайца… А опер сидит и не может ничего сделать. Что мне, по рукам его вязать? — Он достал сигарету и прикурил от свечи. — Да еще тип какой-то крутится поблизости. Что ему тут нужно? Почему стрелял? Интерес у него, конечно, к этому месту есть. Или к нам? Хотя кто мог знать, что мы сюда приедем? Никто! Случайность… А вот случайно ли он обнаружил карабин Ефрема!»

В дверях возник Ефрем Пантелеевич с ведром в руках. Разделанная тушка зайца была залита водой из чайника, и ведро оказалось на печи. Таежник протянул опустевший чайник дремавшему Семену: «Сходи за водицей…» Тот, что-то бормоча под нос, поплелся на улицу.

Ефрем Пантелеевич огладил ладонью рыжеватую с сединой бороду и присел к огню. Он молчал. Не нарушал тишины и Шепелев, погруженный в свои мысли.

Время от времени казалось, что кто-то ходит на чердаке, стучит в древние обомшелые стены, чем-то шуршит.

— Ты про Дунькин пуп слыхал? — спросил Ефрем Пантелеевич.

Шепелев повернулся к таежнику. Его лицо, освещенное всполохами, огня, отливало медью, какой-то страшной диковатостью.

— Нет.

— Старая история, — начал он рассказ. — Давно это было, когда здесь лихие людишки золотом баловались. Этот перевал, — он неопределенно кивнул в сторону гор, — был единственной тропой на ту сторону.

Таперича уж ее нет. Перед войной, говорят, еще знали ее, а потом заросла, затерялась. Раньше бойкое место было… всякий люд тут водился — артельно золото мыли и одиночно. Хунхузы с той стороны приходили — женьшень торговали, а кто и разбойничал…

Тогда и появилась эта Дунька. Лихая бабенка была, с самим Кушнаревым дружбу водила.

— Это купец знаменитый?

— Он самый. Все пароходы по Лене и Вилюю его были, да, почитай, в каждой улусе его людишки торговлей пробавлялись. Больших возможностей купчина был. Миллионами ворочал! — Увлекшись рассказом, Ефрем Пантелеевич размахивал руками. — Так появилась эта самая Дунька. Откуда появилась, таперича сказать трудно — не знает уж никто. Молодая ли, старая, тоже… На самом бойком месте свой шинок поставила, на золотой тропе… — Он широким жестом обвел стены. — С тех пор и стоит. Куда пропала потом, тоже никто не ведает. Году в двадцатом то было. Можа, в Китай ушла, можа, с атаманами.

Много их тогда в энтом месте крутилось… А людишки кушнаревские каждый раз, как по реке карбаза гнали, к ней заходили — песок забирали, товары оставляли. Как я сейчас понимаю, спиртное в основном да мануфактуру…

Выползет из тайги одичавший старателишка, так для него энто место словно рай. Водочка «Смирновская», капуста квашеная, грузди. А хочешь — и приятное женское общество!

— Это чего ж, — заинтересовался Шепелев, — и барышни у нее жили?

— Зачем барышни, — степенно возразил таежник, — она и сама в теле была. Дородная баба, сдобная.

Только на все у нее своя мерка была, антиресная. На водочку с капустой — размером с наперсток, не более. Отсыплет в него старателишка песочку желтенького — ешь, пей, гуляй… А ежели чего большего захочется, так и мерка совсем другая… Дунькин пуп!

Шепелев громко захохотал:

— Как это пуп?

— Граненый стакан песочка в него входил — во как!

— усмехнулся таежник. — Приползет мужик изголо давшийся из тайги, выпьет на наперсток водочки, и остальное, почитай, все у Дуньки оставлял. Не всяк на следующий день такой удар судьбины выдержи вал. Бывалыча, тут, на сопках, и закапывали, а какой назад на ручей шел… Гиблое здесь место было! Вот и родилась тогда легенда о Дунькином кладе — мол, вернуться собиралась, схоронила богатство…

— Ерунда все это, — авторитетно возразил Шепелев. — Фольклор.

— Можа, и так, токма до самой войны тут землю колупали. Вишь, печь порушили, а ничего не нашли.

— Ну а ты как считаешь, Ефрем Пантелеевич?

— А я не считаю. С малолетства здесь кручусь, за «счастливчиками» наблюдая… Дыма без огня не быват!

— Да ну тебя! — зашелся вдруг в громком смехе Шепелев. — Нам еще кладов не хватало! Почти семь десятков минуло, а ты бабушкины сказки вспоминаешь…

— Сказки, говоришь? — поднялся с полушубка, взял свечу. — А ну-ка выйдем.

Шепелев изумленно поднялся вслед. Они спустились под лестницу. Ефрем Пантелеевич отодвинул в сторону пук пожухлой испревшей соломы и, что-то нашарив, открыл люк. Из подполья пахнуло стужей вечной мерзлоты и плесенью.

— Спускайся.

Шепелев замялся.

Таежник усмехнулся и, ступив на невидимую лестницу, шагнул вниз. Где-то внизу мелькал свет огарка свечи. Шепелева поразили обросшие густым инеем стены. Длинные плоские пластины срослись в какое-то фантастическое кружево, искрились и переливались всеми цветами радуги, превращая невзрачную яму в сказочную пещеру. Снизу послышался стук досок, шорох, раздалось натужное кряхтение.

К ногам Шепелева бухнулся сверток. Замороженная грязная тряпка скрывала что-то звякающее.

— Пошли наверх, — скомандовал Ефрем Пантелеевич, подбирая сверток. Его одежда, усыпанная крошками инея, поблескивала в полумраке.

2

Кобах — заяц (якут.).