Жертва

Ответом послышалось невнятное бухтение Нуты, которая, несмотря все старание, как видно, не поняла, что значит «заколотило», и вернулась к игрушкам. Отозвался и Юлий:

— Напрасны твои взволнованные речи, любезный! Если ты пришел сообщить, что разверзлась бездна и наш насад, увлеченный потоком, скоро туда последует, то и в этом случае ты не найдешь здесь никого, кто взялся бы разделить твои тревоги. Тревоги здесь принято оставлять за порогом.

— Новотор Шала, государь. Его заколотило.

— А если дело срочное, обратись к учителю Новотору. Мудрый учитель разберет несчастья и живо втолкует тебе, как мало они значат в этом мире.

— Как ему объяснить? — сказал тот же человек, обращаясь к кому-то из спутников.

— Мудрено, сударь, — откликнулся тот.

— В сущности, он не доверяет никому, кроме Новотора, — приглушенно заметил другой. — Только Новотор и способен был бы внушить княжичу, что дело не терпит отлагательства.

— Но не могу же я тащить его силой!

Люди примолкли. Золотинка открыла глаза, она лежала у ног беспокойно переминавшихся мужчин.

— Государь, учитель Новотор Шала… он послал меня… — Стриженный по-мужицки бородатый человек беспокойно шевелил пальцами, не зная, что такое ими изобразить, чтобы дошло. Это, верно, и был посланник Новотора. Двое других, в желто-зеленых нарядах великокняжеского дома, были, возможно, высокопоставленными лицами из здешней прислуги, они вдвоем взяли на себя смелость провести посланца к княжичу.

Золотинка поднялась.

— Сейчас, — сказала она несчастному посланнику и тот благодарно встрепенулся.

— Ведь по-словански не понимает, — прошептал он ей торопливо. — Ничегошеньки!

— По-мессалонски тоже! Человеческого языка он не понимает, — подтвердила Золотинка и ступила ближе к насаду, на палубе которого разыгрывался по придворному чину княжеский обед. Одним движением руки она смахнула все чинное общество за борт — и столы и сотрапезников.

Нута разинула ротик, нисколько даже не возмутившись, — просто от изумления. А Юлий — тот быстро глянул и опустил глаза, показывая, что останется безучастным, чтобы Золотинка не выкинула. Лишь скулы его заметно напряглись.

Честно говоря, Золотинка ожидала большего и остановилась, не зная громить ли дальше. Она сняла с престола игрушечного княжича и постучала ему в грудь, чтобы привлечь внимание, потом вздернула куклу вверх — что нужно, мол, отправляться в путь, на другой корабль. Восхищенный находкой, посланник подобрал другую куклу, которая должна была изображать больного.

— Новотор Шала! — громко, со внушением молвил он и начал почему-то куклу укачивать, как младенца, выразительно подвывая: — Ай-яя-яй! Ай-яя-яй! Плохо, плохо! Бедненький Новотор не дождется.

— Напрасно стараетесь, — молвил Юлий не без упрямства.

Золотинка опустила руки, и посланник потемнел, расстроенный этим легкомыслием.

— Ладно, — вздохнула Золотинка. — Если княжич выйдет из комнаты, вы сумеете увлечь его к учителю?

— Если выйдет?

— Ну, выбежит. Выскочит.

Посланник лишь только крякнул, не очень понимая, к чему барышня клонит. Но Золотинка не стала объяснять.

— Увы, ты этого заслужил. По совокупности, — сказала она Юлию со вздохом. А тот только и успел, что повернуться навстречу, как Золотинка заехала пощечину во весь размах.

Он вскочил… Но не мог же ответить тем же! Застыл, удушенный и обидой, и яростью.

— Мне кажется, ты и сам бы себе не простил, если бы не пошел к больному учителю, — сказала ему Золотинка мягко. И просто грустно. — Потом ты все поймешь. Теперь иди.

Прыснув бешеным полусловом, Юлий бросился к выходу, посланник опрометью — за ним.

Тут только очнулись служанки и бросились спасать хозяйку — Нута разевала рот, потрясенная до безгласия. Ее подхватили со всех сторон, заголосили, словно принцесса тонула; вломилась в комнату толстая женщина-толмач, в круто выгнутых бровях ее взметнулся вопрос.

— Что случилось? — молвила она, вытирая губы, кажется, они были в чем-то сладком.

— Дайте мне что-нибудь поесть, наконец, — устало сказала Золотинка.

Мамка спросила по-мессалонски, но Нута не отвечала, замкнувшись в своем недоумении; потом сердито высвободилась, служанки смолкли и виновато отошли в сторону, ограничившись несколькими словами.

И мамка, подумав, вынуждена была вернуться к Золотинке:

— Вы хотите персиков, принцесса? — спросила она так, словно это и была единственная причина переполоха.

— Я хочу есть.

Мамка, очень толстая и сытая женщина, не совсем все ж таки понимала.

— Вы не хотите персиков, принцесса?

— Хочу, — тяжко вздохнула Золотинка.

Прошла неделя и Золотинка отъелась. Но это было, разумеется, не главное событие недели. Каждый шаг Золотинки стал событием. Не только обед под сладостные уговоры скрипок, не только ужин в многоцветии затейливых фонарей, но и самый выход на палубу перед почтительно склонившимися придворными, всякий разговор, взгляд и ответный взгляд, рассеянный за спиной говор, земной поклон седого вельможи — все приобретало значение. Ошеломительно яркая обыденность сливалась в сплошное, сбивающее с толку сверкание, в котором трудно было различить частности. Так тесно, без зазора подступали друг к другу события, что по прошествии дней Золотинка не могла отличить один час и день от другого.

Все это время Юлий не показывался на насаде невесты и было объявлено, что легкое недомогание удерживает его на своем корабле. Тогда же распространился слух, что учитель Новотор Шала, единственный толмач наследника, посредник его с миром, при смерти. Это был именно слух, придавленный и негромкий, никем открыто не признанный и потому даже как бы неприличный. Легкое недомогание нисколько не противоречило правилам придворного обихода, чего нельзя было сказать о недомогании тяжелом, о болезни, которую хороший тон как будто не совсем признавал… но смерть… Смерть никак не вязалась с обычаями и установлениями благородного собрания, она пребывала где-то там, в том низком, убогом мире, где влачили свое существование серые работные люди. Известие «при смерти» прошелестело и развеялось, как не бывшее. А полученная Юлием оплеуха и вовсе не упоминалась среди имевших место событий.

Потому, может быть, Золотинка и краснела, когда вспоминала несчастное происшествие. То, что она испытывала было не раскаяние, тем более не страх последствий, а стыд. Стыд и ничего больше; доводы разума не имели тут никакого веса. И что бы ни происходило, с тайной саднящей болью она все время помнила, что Юлия нет. Трудно сказать, какое место в недомогании княжича имела полученная им пощечина, иногда Золотинке казалось, что решающее.

Но если Юлий отшатнулся и исчез, совсем иначе складывались Золотинкины отношения с Нутой.

Принцесса Нута, определенно, путалась в обычаях чужой страны и не могла определить для себя насколько основательны притязания Септы на высокородное право отвешивать пощечины чужим женихам. Она оставила этот вопрос без разрешения, хотя, наверное, не вовсе его забыла. Другое дело погром игрушечного насада, то была прямая обида и можно было ожидать, что погром оставит в игрушечной Нутиной душе глубокое впечатление. Скорее всего, так оно и произошло. Только впечатление это оказалось почему-то в пользу Золотинки.

Как ни странно, Нута искала общества Золотинки и, возражая по пустякам, исподволь попадала под ее влияние. Скоро Золотинка не без удивления обнаружила, что Нута держит ее за руку и невзначай, исподтишка, бросает на нее долгие, исполненные вопроса взгляды. Что-то такое происходит в замкнутой ее, холодной как будто душе из-за чего осторожно и боязливо, прячась иногда и отступая, раскрывается она Золотинке навстречу.

Уже на третий день после появления принцессы Септы Нута поднялась на палубу в таком ошеломительном платье, что повергла в немое благоговение все блистательное сообщество. Детское ее личико хранило бесстрастное выражение, когда она остановилась на первой ступеньке рундука перед престолом, давая себя оглядеть.