Грач - птица весенняя

Глава IX

ЭКСПРЕСС

В прихожей действительно целовались: Бауман и очень высокая, красивая, полная, слишком полная- по сравнению с худощавым лицом — женщина в изящном летнем костюме, в огромной, шикарной шляпе с пером. Надежда. Надя.

— Ну наконец! Я совсем заждался. Чего ты застряла?

— Дела! — смеялась женщина. — Ты ведь знаешь, что за границей творится. Прямо разбой: совсем меньшевики распоясались.

— Верно, значит? То-то здешние расхорохорились… Ладно! Ильич им пропишет ижицу.

— Пропишет конечно. Но пока нашим приходится очень круто. У меньшевиков же в руках пока и печать, и транспорт, и денежные средства… И травля какая идет! Раскапывают личную жизнь, собирают всякие сплетни из прошлого… Ты думаешь, и о тебе там не идет трескотня?.. Идет, родной. Всё ищут, нельзя ли за что зацепиться, доверие к тебе подорвать. Вся их работа — это склоки и дрязги.

— Густылев, может быть?

— Как ты сказал? — женщина сощурилась припоминая. — Густы… Что-то похожее в самом деле было… Да-да, я вспомнила: именно Густылев! Он какой-то донос на тебя прислал…

— Да ты сядь! Шляпу-то сними, по крайней мере.

Оба рассмеялись.

— Поспеется. Самое главное, чтобы сразу ты — в курсе…

Она оглянулась на дверь:

— Ты не один в квартире?

Он оглянулся тоже:

— Да.

— Никто не слышит? Ведь это я говорю только для тебя. Очень распространяться обо всем этом незачем.

— Значит, плохо? — спросил он тревожно.

Она рассмеялась опять:

— Что значит «плохо»? Большевикам никогда не бывает плохо. Трудно бывает. Но с Лениным не страшно…

Перед глазами встал образ Ленина. Лоб с залысиной, высокий-высокий, а глаза молодые, живые, смеются.

— Письма есть?

— Конечно. От Владимира Ильича. Дай нож… Впрочем, раньше надо платье снять. Никто не войдет?

— Нет… — не вполне уверенно ответил Грач. — Но все равно. Пока в квартире только свои.

— Спусти шторы. С улицы видно.

Он отошел. Она сбросила кофточку, спустила юбку и обратилась в стройную женщину: вся ее «полнота» снялась вместе с платьем.

— Тут двести экземпляров "Шаг вперед, два шага назад". Остальное, — она махнула в сторону чемодана, стоявшего в прихожей, у самой двери, — там. Двойное дно… Теперь давай нож. Письма-в юбке, здесь вот, в рубце.

Бауман раскрыл перочинный нож, щелкнул тугим лезвием, стал на колени, торопливо начал вспарывать шов. И вспомнил:

— Самовар так я и не поставил!.. Ира-а!

— Сумасшедший! Я ж не одета.

Поздно. Дверь раскрылась. Ирина круто остановилась на пороге, растерянная. Что такое?.. Ничего не понять… Женщина, неодетая… Грач на коленях…

— Знакомься прежде всего! — крикнул Бауман. — Моя жена.

Он вытащил из распоротого рубца два длинных, в плотные-плотные полоски спресованных, листка и встал.

— Шифровано?

— Ясно! — отозвалась приезжал. — Погоди… Дай чемодан сначала. Я выну вещи. Надо ж одеться.

Он торопливо подтянул к ней чемодан и отошел к столу, развертывая записки. Жена махнула рукой:

— Ну, теперь он конченый человек, пока не расшифрует. Придется вам меня вводить в дела здешние… Товарищ Ирина? Так?

Ирина кивнула. Они пожали друг другу руки, крепко.

Бауман сказал, не поднимая головы от записок:

— В первую очередь ты насчет самовара распорядись. Надо заграничную женщину чайком попоить. Вот только с едой у нас, Надя, откровенно скажу, плоховато.

— Денег нет? Всегдашнее дело! — посмеиваясь вздохнула Надя. — Ничего! Я привезла.

— Много? — вскрикнула Ирина.

Надя рассмеялась от этого вскрика.

— Много.

— Давайте! — Ирина подставила ладонь. — Есть, стало быть, бумага. Грач, слышишь?

— Завтра, завтра, — кивала Надежда. — Завтра дам, сколько надо.

— Завтра поздно будет, — потемнела Ирина. — Бумагу надо до вечера.

— Комик! У меня ж не с собой. Надо будет в банк.

— Вот видите, в банк! — Ирина досадливо заломила пальцы. — Отчего было не на себе?.. Зашить же можно.

— Еще куда! Я же с экспрессом.

Ирина не поняла;

— Как "с экспрессом"?

— Не слыхала такого термина? — удивилась Надежда. — Экспрессом у нас называется, когда литературу перевозишь на себе, прямо в поезде, железной дорогой. По сравнению с контрабандным транспортом, пешком через границу, это неизмеримо скорей. Поэтому и называется "экспресс".

Она отперла чемодан, достала блузку, юбку, галстучек и стала одеваться, продолжая говорить:

— А теперь рассказывайте, что у вас и как. Я ведь тоже буду работать: мы с Николаем всегда вместе работаем.

— Надо денег на бумагу, — упрямо повторила Ирина. — Сейчас только об этом можно говорить. Надо обязательно достать бумагу. Иначе сорвется воскресная демонстрация.

Глава Х

ПОД УДАРОМ

Демонстрация все же сорвалась.

С банком произошла обычная и даже сверхобычная проволочка: бумагу удалось поэтому достать только в субботу, когда печатать листовки явно уже не стоило: они могли бы попасть на заводы не раньше понедельника.

Может быть, впрочем, даже и лучше, что так вышло: удачи все равно в это воскресенье не было бы. День выдался ненастный, с утра уже моросил дождь; к двенадцати, когда должна, была выступить от Страстной площади (сбор у памятника Пушкину) студенческая колонна, дождь полил как из ведра, разогнав и без того редких прохожих. Бульвары, площади, улицы были пусты. Во дворах Страстного монастыря и прилегающих к площади домов мокли в полной боевой готовности конные жандармы, наряды городовых, эскадрон Сумского драгунского полка. Вспомогательные конные отряды жандармов и городовых укрывались во дворах ближайших улочек, фланкирующих предстоящий путь демонстрантов к генерал-губернаторскому дому, — в Леонтьевском и Гнездниковском переулках. Полиция была предупреждена о студенческом замысле и, получив указание свыше "действовать беспощадно", готовилась заслужить высочайшее благоволение.

Но случай на этот раз ускользнул. Студенты не собрались, рассчитав правильно, что демонстрировать на пустых улицах, под ливнем, нет ни малейшего смысла.

У памятника Пушкину жалась, подняв воротники мокрых, почерневших шинелей, только маленькая кучка наиболее упрямых.

Они дождались, пока на башне монастыря мерно и строго, одним ударом, часы пробили половину первого, и, окончательно убедившись, что демонстрация не состоится, тронулись вниз по Тверской, серединой мостовой, затянув не революционную даже, а просто студенческую песню.

Это было, конечно, величайшей ошибкой, так как всякое, хотя бы малейшее нарушение порядка на улице давало основание для полицейского вмешательства, а полиция жаждала победной реляции. Постовой городовой немедленно свистнул; долгожданный сигнал был подхвачен другими постовыми, молниеносно донесся до Страстного монастырского двора, и в угон удалявшейся студенческой кучке на-рысях пошел жандармский эскадрон, а следом за ним сумцы: беречь силы было незачем, поскольку, кроме этого десятка студентов, некого было атаковать.

Дав студентам миновать Большой Гнездниковский, жандармский полковник, ехавший во главе эскадрона, скомандовал: "Шашки к бою!" — и поднял эскадрон в галоп.

В этот именно момент выскользнул из Гнездниковского на Тверскую Густылев.

Он не усидел дома. Ему хотелось воочию убедиться в провале демонстрации. Он прогуливался поэтому под зонтиком, очень мирно и очень солидно, по Гнездниковскому переулку, совершенно пустому, если не считать дежуривших у ворот дворников. И когда с Тверской сквозь шелест дождя долетел задорный хор молодых голосов, он заторопился к перекрестку.

Но заторопился не он один. Следом звякнули поспешно распахнувшиеся ворота, в переулок, оправляясь в седлах, выскочили намаявшиеся под дождем в студеной слякоти этого утра (ведь «сосредоточение» началось с восьми часов, заблаговременно, как всегда) рвавшиеся к бою конные городовики. Оглянувшись на гром подков по мокрому камню, Густылев увидел лошадей, шашки, дворника в белом переднике, с бляхой, указывавшего рукою на него, Густылева… В самом деле, он несколько раз проходил мимо этого дворника, и тот не мог его не заметить. Раздалась какая-то команда. Она перекрыла грохот копыт. Плети и обнаженные шашки закрутились над головами, лошади пошли вскачь… Не помня себя, Густылев побежал, размахивая зонтиком. Он выскочил на Тверскую и со всего бега попал под ноги марш-маршем шедшего жандармского эскадрона. Тяжелый жеребец выпуклой грудью ударил прямо в лицо. Удар отбросил далеко вперед, затылком о мостовую. Копыта четырех, одна за другой, на равных интервалах проскакавших шеренг-двух жандармских, двух драгунских-топали уже по мертвому телу.