Страница 48 из 73
Глава V
ДОГОВОРИЛИСЬ
Шубы были на месте: никто не ушел, да и не мог уйти. Потому что, едва упала за доктором, уведшим на казнь шпика, тяжелыми складками портьера, приглушив малейшие шорохи, — в приемной вспыхнул спор. Он шел все время, пока дергал зубы доктор, — разгораясь и становясь яростнее.
И когда, проводив агента и убедившись, что действительно протопали вниз филерские тяжелые калоши, доктор приоткрыл в приемную дверь-сообщить об уходе шпика и что он просит присутствующих разойтись… и больше сюда не являться, — по слуху его ударило, заставив сразу отшатнуться назад, просвистевшее, как стрела, слово:
— Измена!
Говорил Бауман.
Он говорил просто, без взмахов руки, без игры переливами голоса, совсем не по-ораторски, говорил одною силою слов; и в этом-в манере говорить-он был, как и во всем остальном, учеником Ленина. Ленин всегда, даже в самые напряженные, самые опасные моменты, говорил просто, не поднимая голоса, с улыбкой на губах и в глазах, пристальных, быстрых и острых, засунув большие пальцы рук за рукавные прорези жилета.
— Измена рабочему классу, да, да… Только так и можно назвать позицию, которую пробует обосновать так называемое меньшинство. Позор! И вы еще смеете ссылаться на Маркса… Марксисты! Маркс — когда еще! в восьмидесятых годах! говорил, что Россия даст сигнал к мировой революции. Маркс, видевший весь мир, страстно ждал народной революции у нас в России, революции мирового значения. А вы куда ведете рабочий класс? В какую тюрьму, в какой скотский загон стараетесь загнать его, вместо того, чтобы вывести на простор, на волю, на борьбу? И где! В Москве — втором в России центре сосредоточения пролетарских сил…
— Сил? — перебил Густылев. — Бросьте, пожалуйста, демагогию! Надо быть реальными политиками. Где они, ваши пролетарские силы? Что вы можете сделать с этими тысячами тысяч темного люда, ставящего свечки Иверской божьей матери?.. Мы в комитет не можем найти людей. Единиц!
— Правильно, — подтвердил Григорий Васильевич, — у нас в большинстве городских районов нет даже отдельных организаторов.
— Вздор! — брезгливо повел плечами Бауман. — Ерунда! Людей в России тьма, надо только шире и смелее, смелее и шире и еще раз смелее и шире вербовать рабочих. Да, да, рабочих и молодежь!
— Рабочих? — язвительно спросил Григорий Васильевич и закинул ногу за ногу.
— Да! — выкрикнул Бауман. Кровь бросилась на секунду в голову, но он тотчас же овладел собой и опять заговорил ровно: — Не беспокойтесь. Вы только помогите им выйти на дорогу, а там они так пойдут, что вы не успеете опомниться, как они уже впереди вас будут… Все горе, все преступление ваше в том, что вы не верите в рабочий класс, что он для вас, несмотря на все ваши громкие «классовые» слова, в глубине (а может быть, и не в глубине даже) сознания вашего-стадо, пушечное мясо истории.
— Вы не имеете права так говорить! — вспыхнув, сказал студент и встал. — Мы, молодежь…
Бауман остановил его жестом:
— Речь не о вас лично и не о всех, кто числится в меньшевиках вообще, иначе нам здесь незачем было бы разговаривать. Пока мы разъясняем…
— То есть ругаетесь, — съязвил Григорий Васильевич. — Общеизвестные большевистские методы полемики!
— А пока — попробуем все-таки договориться, — продолжал Бауман. — В самом деле, вы же сами не можете не видеть, что движение растет, подымается на наших глазах, вопрос свержения царизма ставится в порядок дня, и даже если бы вы захотели, вы его не оттащите назад…
— Мы и не собираемся никого и никуда тащить, — перебил Густылев. — В противоположность вам, мы ничего и никого не насилуем: ни людей, ни истории. И в этом смысле мы — за свержение. И даже против вооруженного свержения мы не возражаем, если оно возникнет само собой. Но готовить его — конечно не наше дело.
— Вот-вот. Тут все и начинается! Во-первых, задача партии именно в этом: готовить вооруженное свержение. Во-вторых, задача наша — не только свергнуть самодержавие, но и повести революцию дальше на следующий же день после свержения. А из этого следует третье. Вы собираетесь разоружить рабочий класс как раз в тот самый момент, когда настанет настоящая пора и возможность его вооружить; вы собираетесь кончить революцию в тот момент, когда она "начнет начинаться".
— И этого мы вам, между прочим, как раз и не дадим, — добавил Козуба и забрал бороду в кулак. — Вы об этом хорошенько подумайте, господа хорошие. Грач верно…
— Грач?! — воскликнул Григорий Васильевич и потемнел.
И по лицам остальных тоже волной прошло движение от упоминания этого имени: это имя в Москве знали уже достаточно по недолгому, но бурному прошлому.
Козуба оглянулся:
— Лишнее что сказал, никак?.. Ну какой есть. Пока мы в одном комитете сидим, никак я мыслью не привыкну, что не свои.
— И не надо, — скороговоркой, запинаясь, проговорил студент. — Ведь, в конце концов, между большевиками и меньшевиками основной спор на сегодня только организационного порядка-об организации партии.
Он оглянулся на Грача, как будто за подтверждением. Бауман кивнул:
— Об организации партии. Да. Но ведь это и значит-когда о социал-демократии, а не о другой какой партии идет речь, — это значит, я говорю: об организации революции.
Портьера приподнялась опять. Доктор вошел. Он решился.
— Мне прискорбно, — сказал он, став за кресло и крепко держась за резную спинку, — но я вынужден просить вас, господа, прекратить сегодняшнее собрание… — Он дрогнул, почувствовав на себе взгляд семи пар глаз, удивленных — у одних, у других — насмешливых, и договорил поспешно: — …и впредь забыть этот адрес.
Он поклонился и, не глядя, попятился к двери.
— Позвольте, Вильгельм Фердинандович! — окликнул Григорий Васильевич и пошел за доктором. — Тут какое-то недоразумение. Я сейчас разъясню…
— При чем разъяснения? — резко и презрительно возразил студент. — О чем разговаривать? Ясно-господин доктор струсил.
— Струсил? — Доктор побагровел от негодования. — Я ему вырвал два здоровых зуба!
В приемной стало тихо. Сообщение было неожиданным.
— Самоубийство! — сказал Бауман, сдерживая затрясшиеся от смеха плечи. — Почтим вставанием. Но, перед тем как разойтись, — он посмотрел на дантиста выразительно, и тот, поняв, тотчас же скрылся за портьерой, — все же условимся о некоторых основных для развертывания работы вещах. Расхождения между большевиками и меньшевиками — по коренному вопросу. Это несомненно. Но несомненно тоже, что не все еще во всем до конца разобрались, и нельзя сказать твердо, что каждый меньшевик-действительно меньшевик…
— …и каждый большевик — действительно большевик, — ехидно перебил Григорий Васильевич.
Бауман кивнул головой:
— Совершенно верно. И последнее — даже особенно верно! Поэтому надо всемерно дать людям возможность разобраться. Я очень надеюсь, что на практической работе многие, по крайней мере из вас, поймут что, увязавшись за Плехановым и Гартовым, рискуют стать совсем отсталыми… чудаками, скажем. Давайте соберемся завтра, экстренно, и обсудим программу ближайших действий, только самых ближайших-на них легче все-таки сговориться. И обсудим кандидатуры, потому что комитет и его аппарат надо немедля же усилить.
— "Рабочими и молодежью"? — съязвил Густылев.
В ответ кивнул не один Бауман. Григорий Васильевич нахмурился: студент, кажется, уже ладится перейти.
— И третий пункт повестки: техника. В частности, мне говорили, у вас даже типографии нет. Но ведь так же дышать нельзя! Необходимо поставить.
— Негде, — досадливо буркнул Густылев. — Об этом сколько раз говорили, нет людей, нет денег, нет помещения.
Студент поколебался и затем сказал, опять скороговоркой — должно быть, такая у него была привычка:
— Собственно, я мог бы предложить свою комнату…
— Свою? — повторил Григорий Васильевич и посмотрел на студента щурясь. Посмотрел по-новому как-то и, кажется, только теперь заметил, что студентневысокий, чахлый, со впалой грудью, редкой бородкой: наверно, чахоточный.