Страница 22 из 42
Однако сначала выпили праздничного кофе. Наска разлила кофе в чашки, велела макать в кофе булочки и угощаться сыром. После кофе глава социальной службы и редактор закурили. В груди у Наски что-то засвистело, однако она пыталась вести себя так, словно табачный дым ей совершенно не мешал. Этим людям не стоит жаловаться на астму. Если такую глупость сотворить, они увезут ее с собой. Похожим образом и Киурели в свое время увезли. Всегда в таких случаях наверняка знали: либо на войну, либо в больницу. Эти поездки добром для человека не заканчивались.
Фольклорист включил магнитофон и подпихнул микрофон ко рту Наски. Старуху эта дурная болванка раздражала. Вот шалопуты, прямо в рот тычут, прости Господи! Но что тут попишешь? Делать нечего, пришлось вспоминать.
Гости наперебой стали подзуживать Наску рассказать о прошлом. Они смеялись и говорили, что это важно. Пленки поместили бы в архив, и после этого кто угодно мог бы приходить слушать и записывать их в университете. Когда Наска спросила, для чего это делается, ей ответили, что так положено. Мол, нельзя, чтобы люди забывали свои традиции.
– Спросите у молодых, они лучше помнят, – попыталась увильнуть Наска, однако и это не помогло. Старики помнят больше, сказали ей, а на земле их становится все меньше... Наске, конечно, по этому поводу не стоит волноваться, успокоили ее гости, но на всякий случай, чтобы ничего не оказалось "во мраке могильных холмов", как поэтично выразился фольклорист Пуоли-Тиитто.
Ну, раз такое дело, Наска стала вспоминать. Она рассказала о детстве, проведенном в деревне Суоникюля в Печенге, вспомнила молодость и зрелые годы. Там, где память подводила, она несла отсебятину. Когда стали спрашивать о временах Печенгского православного монастыря, то Наска сказала, что была там в услужении сразу же после того, как забрали на войну ее Киурели, и что ее младшенький, которому скоро исполнится уже шестьдесят, от игумена того самого монастыря. Исследователь традиций быстрехонько выключил магнитофон. Перешли на другие темы.
Между тем Наске повезло незаметно спрятать под юбкой плошку ее кота Ермака. Старуха вышла во двор к колодцу будто бы за водой, а сама быстро сполоснула котову плошку и с чистой посудиной вернулась в дом. Суп из оленины кипел, Наска накрыла на стол и еще полчаса вспоминала и наговаривала на магнитофон старые байки о Печенге. Затем сели обедать.
После еды фольклорист Пуоли-Тиитто стал вытягивать из Наски, что она знала о тех войнах, которые ей довелось пережить. Старуха помнила четыре или даже пять войн. Это сочли за уникальное достижение. Редактор Тулппио щелкал фотоаппаратом, время от времени просил героиню дня выйти во двор, и Наску сфотографировали сидящей на крылечке, поднимающей из колодца ведро с водой и стоящей перед дровяником с охапкой дров в руках. Все единодушно согласились с тем, что двор старухи саамки просто-напросто романтичен. Фольклорист брал то одну, то другую вещь и спрашивал, что это за штука и для чего она служила в хозяйстве саамов. В дровянике Наска помахала перед носом фольклориста тупым топором и сказала:
– Записывай, сынок. Это топор. Им мы, саамы, колем дрова.
Все это стало утомлять Наску. Уже смеркалось, а старухе все еще не удалось вздремнуть, как у нее было заведено. Очень хотелось плюхнуться на кровать, но она не осмеливалась сделать это, иначе гости сочли бы ее старой и дряхлой. Зевалось, конечно, но тут ничего не попишешь.
Медсестра обратила внимание на щелкающие зубные протезы Наски. Она попросила показать их ей, прополоскала и посмотрела на свет.
– Вам, бабушка, обязательно выправят новый протез, если поедете со мной. В доме для престарелых сделают слепки, и в Рованиеми мы вам закажем получше. Коммуна это оплатит.
– Да они еще ничего, с мясом-то справляются, –– воспротивилась Наска, сжав беззубые челюсти. – Дайте-ка сюда. Это еще немцы мне сделали.
Тут Наске пришлось рассказывать еще и историю этих протезов. Они были изготовлены во время последней войны. Зубной врач из альпийских стрелков отлил протезы для старухи саамки еще до наступления русских1. Они до сих пор не сломались. Немного раздражали десны, но, однако, гниющие зубы не пришлось вырывать.
Глава социального отдела встал и начал говорить:
– Ну что ж, пора нам, как говорится, и честь знать, а то скоро совсем стемнеет. А напоследок мы в честь праздника прокатим тебя, Наска, в церковь! Что это за праздник, если никакой увеселительной прогулки не будет? Медсестра, помогите Наске сесть в машину. Вещи заберем попозже, а кот (здесь заведующий отделом социальной защиты понизил голос)... его нужно прикончить.
Наска стала сопротивляться. На сегодня она от гостей уже достаточно поимела всякого веселья и ни в какую такую увеселительную поездку отправляться не желала. Мол, спасибо вам за все, люди добрые, цветочки свои можете забрать, нечего им тут в темноте...
Однако мужчины нежно, но крепко схватили Наску, легко отнесли ее в машину. Медсестра собрала кое-какие пожитки. Ермак замяукал во дворе, Наска заплакала. Она вырывалась, пока были силы, однако с такой оравой молодых и здоровых справиться не могла. С одной стороны от нее сидела медсестра, с другой – глава службы социальной защиты. Редактор Тулппио завел свою машину, фольклорист – свою. Наска брыкалась на заднем сиденье изо всех сил.
– Ведь и этот старый хрыч Юлппе дома может сидеть, а он старше меня на пять лет! –– вопила Наска. –– И котика-то одного бросили на улице...
Заведующий отделом социальной защиты занервничал. Он бросил Ермака в машину. Двери захлопнулись, фольклорист нажал на газ...
– Нехорошо, бабушка, так вести себя, – укоряла заведующая отделением.
Она пыталась гладить кота, который шипел на руках у Наски. Заведующий отделом социальной защиты прикрикнул на фольклориста Пуоли-Тиитто:
– Да поезжай уже! Так мы и ночью не доберемся до Инари. Ну и облезает же этот чертов кот.
Ему хотелось добавить, что еще и от этой старой перечницы ему прямо в нос воняет нужником: бабка-то теперь, наверное, и не моется почти. Заведующий отделом социальной защиты закурил. В груди у Наски опять засвистело, однако старуха отдалась на милость тех, кто ее держал, не отказываясь в то же время от мысли сбежать с этой увеселительной прогулки тотчас же, как только представится возможность. Она прекрасно понимала, что это было оформлением "опеки". Так нынче господа говорят, если хотят посадить человека под замок.
Когда выехали на так называемую "дорогу Кааманена", фольклорист Пуоли-Тиитто остановил машину и сказал, что ему нужно отлить. Заведующему отделом социальной защиты захотелось сделать то же самое, и как только он выбрался из машины, Ермак воспользовался моментом и нырнул из машины в темный лес. Медсестра бросилась за котом, пыталась приманить его, но темная чащоба молчала. Вскоре на место прибыл также редактор Тулппио, который, как только узнал, в чем дело, тоже принялся опорожнять мочевой пузырь. Зеленые глаза Ермака блеснули из глубины леса.
Бабка Наска очнулась и заметила, что она одна в машине. Сообразив, что теперь у нее есть возможность взять ноги в руки и бежать, старуха не замедлила ею воспользоваться. Она успела прихватить с собой только плед. Как умный человек, она не стала хлопать дверью машины, а выскользнула тихонько в лес на ту же сторону, где мужчины справляли нужду. На другом краю дороги аукала медсестра Ханнуксела, пытаясь поймать кота. Наска бежала под защиту темных деревьев и, пригнувшись, осталась там стоять. Через мгновенье она услышала рядом с собой приглушенное мурлыканье. Ермак нашел ее. Он терся о голенище резинового сапога Наски.
Когда исчезновение Наски обнаружилось, на дороге поднялся большой шум. Сначала все обвиняли в происшедшем друг друга, затем стали кричать в сторону леса.
– Наска, Наска! Будь умницей, иди в машину!
Наска не хотела быть умницей. Она сидела в лесу на корточках и держала на руках кота. Заведующий отделом социальной защиты принялся угрожать с дороги: