Дети Бога

— Здоров! — Она издала короткий смех. — Не нормален, но, по крайней мере, здоров. Он с тобой?

— Нет…

— Его все еще держат заложником.

— Нет, София, ничего подобного! Среди них он — почитаемая особа…

— Тогда почему он не здесь, не с тобой? — Эмилио помедлил, не желая ее ранить. — Он… Исаак предпочитает оставаться там, где он сейчас. Он пригласил тебя к себе. — Эмилио замолчал, глядя мимо нее на войска, видневшиеся позади золотистой палатки. — Мы можем отвести тебя к нему, но ты должна прийти одна.

— В этом и состоит игра? — спросила София, хладнокровно улыбаясь. — Исаак — приманка, и они меня схватят.

— София, пожалуйста! — взмолился он. — Эти джана'ата не… София, ты все поняла неверно!

— Я поняла неверно, — тихо повторила она. — Я поняла неверно… Сандос, ты пробыл здесь — сколько? Несколько недель? — спросила София, весело вскинув брови, одну из которых искривила рубцовая ткань, — И сейчас ты говоришь мне, что я поняла неверно. Погоди! В английском языке есть для этого слово… дай подумать… — Не мигая, она смотрела на него. — Нахальство. Да. Именно это слово. Я почти забыла его. Ты вернулся через сорок лет, и тебе хватило неполных три недели, чтобы узнать здешнюю ситуацию, и теперь ты собираешься объяснять мне Ракхат.

Он не поддался ее натиску.

— Не Ракхат. Лишь одно маленькое поселение джана'ата, пытающихся не умереть от голода. София, ты сознаешь, что джана'ата на грани вымирания? Конечно, ты не собираешься…

— Это они тебе сказали? — спросила она. Затем насмешливо фыркнула. — И ты поверил.

— Черт возьми, София, не держи меня за идиота! Я способен распознать голодание…

— А если они и голодают, что с того? — огрызнулась она. — Я должна сожалеть, что каннибалам нечего есть?

— О, ради бога, София, они не каннибалы!

— А как ты это называешь? — спросила она. — Они едят руна…

— София, послушай меня…

— Нет, это ты послушай меня, Сандос, — прошипела она. — Почти тридцать лет мы-но-не-ты сражались с врагами, вся цивилизация которых была ярчайшим проявлением наиболее характерной формы зла: желания уничтожить человечность других и превратить их в предмет потребления. При жизни руна служили для джанада удобствами: рабами, помощниками, сексуальными игрушками. После смерти — сырьем: мясом, шкурами, костями. Сперва работники, а под конец — скот! Но руна больше чем мясо, Сандос. Они — люди, которые заслужили свою свободу, вырвав ее из рук тех, кто держал их в неволе, поколение за поколением. Бог желал их свободы. Я помогала им получить ее и не жалею ни о чем. Мы воздали джана'ата по заслугам. Они пожинают то, что посеяли.

— Выходит, Бог хочет, чтобы они вымерли? — воскликнул Эмилио. — Он хочет, чтобы руна превратили планету в бакалейный магазин? Богу угодно место, где никто не поет, где все одинаковы, где существует лишь один разумный вид? София, лозунг «око за око» давно устарел…

Раздавшийся звук был похож на выстрел, и он ощутил, как на его лице проступает точный контур её ладони, жгучий и четкий.

— Как ты смеешь, — прошептала она. — Как смеешь, бросив меня тут и вернувшись теперь — спустя столько времени — как ты осмеливаешься меня судить?

Отвернувшись, Эмилио стоял неподвижно, ожидая, пока боль стихнет, и расширив глаза, чтобы удержать слезы. Пытался представить себе сорок лет в одиночестве я без всякой поддержки: без Джона и Джины, без Винса Джулиани, Эдварда Вера и всех других, кто ему помогал.

— Прости! — произнес он наконец. — Прости! Я не знаю, что здесь происходило, и не претендую понять, через что ты прошла…

— Спасибо. Рада это слышать…

— Но, София, я знаю, что это такое: быть предметом потребления, — сказал Эмилио, перебивая ее — и знаю, что это такое: быть уничтоженным. Я также знаю, что значит быть несправедливо обвиненным, и — Боже, помоги мне — я знаю, что значит быть виновным…

Он замолчал, отвернувшись, но затем посмотрел ей в глаза и сказал:

— София, я ел плоть руна, причем по той же причине, что и джанада: потому что был голоден и хотел жить. И я убил — я убил Аскаму, София. Я не желал ее смерти, но я хотел убить, я хотел, чтобы кто-то умер и я смог бы освободиться — Так или иначе. Так что, как видишь, — сказал Эмилио с бледной улыбкой, — я последний человек, который вправе судить других! И я допускаю, что джана'ата, с которыми ты сражалась, заслуживали того, что на них свалилось! Но, София ты не можешь позволить руна убить их всех! Они заплатили за свои грехи…

— Заплатили за свои грехи! — Не веря ушам, София встала и прошла несколько шагов, согнувшись и хромая из-за скрюченного позвоночника.

— Они исповедались тебе, святой отец? И ты их простил, просто потому, что они об этом попросили? — спросила она; презрительно скривив губы. — Но некоторые грехи не могут быть отпущены! Некоторые вещи непростительны…

— Думаешь, я этого не знаю? — заорал он, отвечая гневом на гнев. — Мне больше никто не исповедуется! Я больше не священник, София. И прилетел сюда вовсе не затем, чтобы тебя судить. И даже не затем, чтобы тебя спасти! Я прилетел потому, что был избит до бесчувствия и похищен людьми Карло Джулиани. Изрядную часть полета я провел, находясь под действием наркотика, а все, чего хочу прямо сейчас, это улететь обратно, дабы выяснить, жива ли еще женщина, на которой я едва не женился семнадцать лет назад…

София уставилась на него, но теперь Эмилио не опустил взгляд.

— Ты сказала, будто знаешь, что случилось со мной в Галатне, но, София, ты не знаешь худшего: я оставил священство, ибо не могу простить того, что со мной там случилось. Я не могу простить Супаари, который сделал мне вот это, — сказал он, вскинув кисти. — Не могу простить Хлавина Китери и сомневаюсь, что когда-либо смогу. Они научили меня ненавидеть, София. Ирония судьбы, не правда ли? Мы услышали песни Китери и рискнули всем, чтобы сюда прилететь, приготовившись любить тех, кого встретим, и учиться у них! Но когда Хлавин Китери встретил одного из нас… Он посмотрел на меня, и все, что он подумал…

Эмилио отвернулся от нее, задыхаясь, но затем вновь повернулся к Софии и, выдерживая ее нелегкий взгляд, произнес тихим от гнева голосом:

— Он посмотрел на меня и подумал: «Как мило! Такого у меня еще не было».

— Это в прошлом, — отрезала София, побледнев.

Но он знал, что это не так, даже для нее, даже после всех этих лет.

— Ты трудишься, — сказала она. — Концентрируешься на досягаемой цели…

— Да, — согласился Эмилио с готовностью, сразу. — И считаешь одиночество добродетелью. Называешь его самодостаточностью, верно? Говоришь себе, что тебе ничего не нужно, что больше никогда не захочешь впустить кого-либо в свою жизнь…

— Отгородись от этого!

— Думаешь, я не пытался? — воскликнул он. — София, я складывал камни снова и снова, но в этой стене их больше ничто не скрепляло! Даже гнев. Даже ненависть. Я измучен ненавистью, София. Я устал от нее!

Гроза надвинулась вплотную, а молнии сверкали пугающе близко, но Эмилио было на это плевать.

— Я ненавидел Супаари ВаГайджура, Хлавина Китери и шестнадцать его друзей, но… похоже, я не могу ненавидеть в совокупности, — прошептал он, бессильно уронив руки. — Этот единственный островок чистоты во мне все еще живет, София. Сколько бы я ни злобствовал на отцов, я не могу ненавидеть их детей. И тебе тоже не следует, София. Ты не можешь ради справедливости убивать невинных.

— Нет, — бросила она, снова уходя в себя. — Там нет невинных.

— Если я найду десятерых, ты ради них пощадишь остальных?

— Не морочь мне голову, — сказала София, делая жест носильщикам.

Сделав шаг, Эмилио встал между ней и креслом.

— Несколько дней назад я помог родиться малышу джана'ата, — сообщил он, преграждая ей путь. — Кесарево сечение. Я сделал, что смог. Мать умерла. Я хочу, чтобы ее малыш жил, София. В эти дни так чертовски мало того, в чем я уверен, но вот это я знаю точно: я хочу, чтобы ее малыш жил.

— Прочь с дороги, — прошептала она, — или я позову охрану.