Любимый враг

– А она как его называла? Тоже как-нибудь ласкательно?

– Иногда она называла его «Дик», но чаще «Рэнни», когда они жили в любви и согласии, bien entendu.[21] Бывали дни, когда она с ним не разговаривала совсем. Elle savait comment safaire valoir.[22]

– Такие женщины, попавшие из грязи в князи, обычно это умеют, – ответил Фонс.

Он уже узнал очень много. Подобную женщину, красивую, свободного поведения, с чертовщинкой можно найти в Лондоне, Париже, Нью-Йорке – да где угодно. Он знал, что найти будет не так-то просто, это потребует умения, ловкости и быстроты действий, но он был совершенно уверен, что сможет ее найти, а найдя, заставить ее действовать так, как ему угодно.

«Может, конечно, возникнуть затруднение, – подумал Фонс, – но только в одном случае; если она искренне привязана к Рэнноку. Если она действительно его любит, то будет очень трудно заставить ее предать возлюбленного, даже если это не грозит ему никакими роковыми последствиями. Он был знаком с такой собачьей верностью, ее часто испытывают недостойные женщины к таким же недостойным мужчинам.

Гостиница почти пустовала, поэтому после продолжительного отдыха мистер Фонс пообедал вместе с управляющим в ресторане, где почти не было посетителей, если не считать с полдюжины туристов, чья маленькая группка затерялась в просторах обширного зала.

За обедом Фонс больше не заговаривал о Рэндаллах и их образе жизни, потому что знал: раз он задал такое направление мыслям месье Луи, значит, тот возобновит разговор о них сам, и его предположение оказалось верным, так как месье Луи ни о чем другом и не помышлял, однако никаких особо важных сведений за бутылкой Поммери, заказанной Фонсом, получено не было.

– Значит, леди была несколько неряшлива, да? – спросил Фонс. – Но в таком случае она обязательно должна была что-нибудь забыть или выбросить – разрозненные перчатки, старые письма, безделушки. А знаете, в моем деле вещи играют не последнюю роль. Ничтожные, легковесные пустячки могут быть дорожным указателем, путеводной звездой для сыщика. Припомните случай со шляпой Мюллера – у его жертвы была срезана верхняя часть тульи – пустяк, который, однако, дорого обошелся этому немецкому юноше. Я могу припомнить бесконечное число примеров. А теперь вот что: возможно, леди оставила какой-нибудь мусор после себя – перчатки, веера, письма, которые вы галантно расценили как сувениры?

– Ну, если вы сами об этом завели разговор, то ее комната скорее напоминала свинарник.

– В соответствии с ее ласкательным прозвищем.

– Но в гостинице тогда не было свободных мест, и через десять минут после того, как они отбыли на пароход, я отрядил горничных поскорее навести в их комнатах порядок. У нас уже брыл заказ на это помещение.

– И у вас не было ни времени, ни желания поинтересоваться тем, что оставило после себя это прекрасное создание?

Месье Луи пожал плечами.

– Моя комната на том же этаже?

– Да.

– И убирает ее та же горничная?

– Да, наша старейшая из всего обслуживающего персонала, и она была в гостинице все лето, когда большинство других служащих уехало в Швейцарию.

Фонс узнал все, что хотел знать. Он рано удалился в свою комнату, предварительно выкурив пару папирос под пальмами, осенявшими фасад гостиницы, в тишине летнего душного вечера. Все, что он видел вокруг, было очень современно, в самом что ни на есть французском стиле: кафе с оркестром направо, такое же кафе налево, и лишь случайный прохожий, араб, шествовавший мимо в белом шерстяном бурнусе, напомнил ему своим видом, что он в Африке. Надо было собираться в обратный путь, в Лондон ближайшим же пароходом. Ехать на Корсику теперь незачем. Профессиональное чутье подсказывало ему, что леди надо выслеживать в Лондоне или Париже.

Он закрыл окно от москитов, зажег свечку, сел за стол, положил перед собой записную книжку и позвонил горничной:

– Пожалуйста, принесите мне чернила, – попросил он.

Пожилая, угрюмая горничная ответила, что чернила это не по ее части, это обязанность официанта. Он должен был позвонить один раз, а не два, если ему понадобились чернила.

– Ладно, это неважно, Мари, – сказал Фонс по-французски. – Мне надо кое-что более ценное, чем чернила. Мне нужна информация, и, полагаю, вы ею располагаете. Вы помните месье или мадам Рэндалл, они занимали комнаты у вас на этаже до Пасхи?

Да, она их помнит, ну и что?

– Уезжая, мадам Рэндалл очень спешила, не правда ли?

– Да, она всегда спешила, когда куда-нибудь собиралась, если только не злилась на него, а тогда она и пальцем не хотела пошевелить. Тогда она сидела как истукан, когда бывала не в духе, – отвечала горничная, презрительно дернув плечами.

– Но уезжала она в спешке и оставила после себя разгром, и, наверное, горничной попались какие-нибудь мелочи, – предположил Фонс, заговорщически улыбаясь.

Острые черные глазки горничной сердито блеснули, она опять презрительно покачала головой и чуть не ткнула в нос Фонсу костлявым указательным пальцем:

– Она вот столечко не оставила, – сказала горничная, стукнув другим указательным по кончику указующего перста. – И вот столько не оставила!

По яростному отрицанию Фонс заподозрил, что она изрядно поживилась разными безделушками, засаленными перчатками и носовыми платками, а также шелковыми чулками с рваными пятками.

– Какая жалость, – сказал Фонс очень спокойно, – потому что я хотел подарить вам пару наполеондоров за какие-нибудь старые письма или другие документы, которые вы могли случайно найти среди того, что она выбросила, когда вы подметали комнаты.

– Все письма она разорвала на клочки и бросила в камин, – ответила горничная, – но была там одна вещь. Я ее подобрала, на случай, если леди приедет опять, и тогда бы я ей ее вернула.

– Да, всегда что-нибудь остается, – ответил Фонс, – хорошо, Мари, а что это такое?

– Фотография.

– Самой дамы?

– Нет, месье, молодого человека, pas grand chose.[23] Но если месье не пожалеет за нее сорок франков – портрет в его распоряжении, и я как-нибудь перенесу гнев мадам, если она вернется за фотографией и будет спрашивать.

– Pas de danger.[24] Она не вернется. Она из тех, кто странствует по миру и никогда не возвращается обратно. Так как это портрет не самой леди и может оказаться совсем без надобности для меня, мы можем сговориться на двадцати франках, ma belle.[25]

Горничная хотела было поторговаться, но, когда Фонс, пожав плечами, положил двадцатифранковую монету на стол и отклонил дальнейшее препирательство, она опустила монету в карман и отправилась за фотографией.

Карточка была самого маленького размера из всех возможных, из тех, что называют «карликовыми». На ней в полный рост был запечатлен молодой человек. Снимок выцвел, был запачкан и вставлен в кожаную рамку, когда-то красную, но теперь захватанную до черноты. «Клянусь Юпитером», – пробормотал Фонс, – «это лицо мне кого-то напоминает». Да, лицо ему было знакомо, оно возникало из толщи воспоминаний, но он не мог отождествить его с владельцем, соотнести с кем-нибудь из тех, чью внешность сохранила его профессиональная память. Фонс вынул портрет из рамки и посмотрел на оборотную сторону, где нашел то, что ожидал. Такие женщины всегда что-нибудь пишут на память на таких карточках: «Сан-Ремо. Бедняга Тони. 22-ой ноябрь, 88».

«22-ой ноябрь» и явно не знающая уроков правописания надпись, разбежавшаяся по всему крошечному пространству карточки, тоже позволяли судить о стилистике автора.

«Бедняга Тони», – размышлял Фонс, задумчиво дымя папиросой и глядя на фотографию, которую зажал стоймя между двумя подсвечниками, – кто же этот Тони? Человек светский, судя по фасону и покрою одежды и чему-то такому в выражении лица, что присуще только людям, получившим хорошее воспитание, чему-то лишь им свойственному, чего нельзя ни отрицать, ни описать. «Бедняга Тони» был в Сан-Ремо и, безусловно, приговоренный докторами к смерти, потому что ее печать сквозила в каждой черте лица. Очевидно, чахоточный. «Бедняга Тони!» И эта женщина была с ним в Сан-Ремо, спутница обреченного человека, полутрупа. А она была тогда, наверное, в расцвете красоты, великолепное создание! Интересно, любила она тебя, была честно, искренне к тебе привязана? Да, наверное, потому что рука, выводившая надпись, явно дрогнула. «Бедняга Тони!» А вот и чернильное пятно, расплывшееся на дате; очевидно, здесь капнула слеза. Ну что ж, если не удастся выследить ее в Лондоне, я смогу узнать кое-что о ее прошлой жизни в Сан-Ремо и выяснить, кто она такая. Но кто же этот Тони? Мне положительно знакомо это лицо. Возможно, подсознательное действие мозга поможет вспомнить», – решил Фонс. Но глубокий сон, в который он погрузился, утомленный долгим путешествием, никак не повлиял на подсознание, и когда на следующее утро Фонс вкладывал фотографию в бумажник, он был в том же затруднении, что и накануне: он не знал, кто этот человек. Только несколько часов спустя в каюте парохода, «на груди океана», лежа без сна, но совершенно освободивший мозг от посторонних мыслей, он внезапно вспомнил, словно в озарении, кто такой был Тони. «Сэр Хьюберт Уизернси, – сказал он про себя, садясь в койке и хлопнув ладонью по лбу – вот это кто! Я встречал его в Лондоне лет 10 назад, баронет из Йоркшира, у него были поместья в Вест Райдинге, слабовольный юноша со страстью к развлечениям, завсегдатай призовых состязаний – бокса и тому подобное, устраивавший вечеринки для спортивного люда и тративший на него свои деньги. Бедняга, рожденный словно для того, чтобы стать легкой добычей разных мошенников и распущенных женщин».

21

Само собой разумеется (фр.).

22

Она знала, как заставить себя уважать (фр.).

23

Небольшая (фр.).

24

Это вам не угрожает (фр.).

25

Моя красавица (фр.).