Присягнувшие Тьме

1994

Предпосылки геноцида множатся. В страну ввезено 500 ООО мачете. Растет число уличных баррикад. Рэкет, насилие, унижение… Ничто не может сдержать «Власть хуту» — ни правительство страны, ни ООН, приславшая миротворцев, которые ни во что не вмешиваются. И повсюду беспрерывно звучит голос «Радио Тысячи Холмов»: «Когда кровь пролита, ее уже не соберешь. Скоро мы об этом услышим. Народ — вот истинная армия! Народ — это сила!»

Я молюсь утром и вечером. В этой стране, где 90 % жителей — католики, Бог нас покинул. Его уход вписан в красный камень латерит и слышится в голосе диктора этой жуткой радиостанции: «Вот имена предателей: Себукиганда, сын Бутете, который живет в Кидахо; Бенакала, владелец бара… Тутси, мы укоротим вам ноги!»

Апрель 1994

Взорвался самолет президента хуту Жювеналя Хабияримана. Никто не знает, чьих рук это дело. Может, фронта восставших тутси, находящихся в изгнании, а может, экстремистов хуту, решивших, что их президент недостаточно активен. Либо вообще какой-то третьей силы, действовавшей в собственных тайных интересах. В любом случае это послужило сигналом к началу резни. «Вы слушаете «Радио Тысячи Холмов». Я уже выкурил с утра косячок. Приветствую парней на баррикадах… Ни один таракан не должен от вас ускользнуть!»

Чтобы пройти через любую баррикаду, необходимо предъявить документы. Таким образом выявляли всех тутси, затем их убивали, а тела сбрасывали в только что вырытые рвы. За три дня в столице уже насчитывалось несколько тысяч убитых. Хуту быстро организуются. У них своя цель: тысяча убитых каждые двадцать минут!

В Кигали отовсюду слышится звук, который я никогда не смогу забыть: звук мачете, которыми с угрозой и упоением скребут по мостовой. Лезвиями чиркают по камням, прежде чем вонзить в тело, а затем окровавленные клинки с визгом выдергивают из жертвы…

Всех иностранцев эвакуировали, но «Земля надежды» решила остаться. Мы расположились во французско-руанском центре культурного обмена, где размещались французские солдаты. Сюда же приходят и тутси, ища убежища и защиты, но солдаты уже покинули это место, и мне приходится объяснять несчастным, что здесь им никто не поможет и что Бог мертв.

Мне удалось пойти в разведку с последними «голубыми касками» Кигали — ООН отозвала 90 % своих войск, — вот тогда я и увидел горы трупов, перегородивших дороги, и каждой косточкой чувствовал толчки наезжавшего на них автомобиля. У меня перед глазами до сих пор стоят полностью вырезанные поселки с ручьями крови. Я снова вижу беременных женщин со вспоротыми животами и человеческие зародыши, размазанные по стволам деревьев. Вижу изнасилованных молоденьких девочек — чтобы не подхватить СПИД, выбирали исключительно девственниц. Сначала с ними забавлялись ради удовольствия, затем с помощью палок им внутрь загоняли бутылки, которые потом разбивали во влагалище.

Не могу сказать, когда в первый раз у меня проявились болезненные симптомы. Скорее всего, это случилось в конце мая во время операции по очистке территории, когда сжигали гниющие трупы. А может быть, и позже, когда началась операция «Бирюза» — первая масштабная гуманитарная акция, организованная в Руанде под эгидой Франции. Одно несомненно: приступ случился в лагере беженцев, там, где гниение, разложение и болезни продолжили то, что было начато геноцидом.

Сначала отнялась левая рука. Было похоже на инфаркт. Но специалист из «Врачей без границ» вынес свой вердикт: в моем случае симптомы не были вызваны органическими причинами. Другими словами, все происходило у меня в голове. Меня отправили на родину в Центральную больницу Святой Анны в Париже.

Я не сопротивлялся, я не мог говорить. Мне казалось, я принял кошмар, свыкся с кровью. Они как будто стали частью меня — так человек приспосабливается жить с пулей, застрявшей у него в мозгу. Но я ошибся, пересадка не удалась, и началось отторжение. Оно проявилось в параличе, что было первым признаком депрессии, которая вскоре поглотила меня целиком.

В больнице Святой Анны я пытался молиться. Но каждый раз это кончалось истерикой и рыданиями. Я плакал так, как не плакал никогда в жизни. Целыми днями. Вместе с душевными муками приходило физическое, почти животное, успокоение.

Я заменил молитву таблетками, что, как мне казалось, довершило мое разрушение. Мое мировосприятие — это моя вера. Воздействовать на него — значит совершать сделку с совестью, то есть с Богом. Вот только осталась ли во мне вера? Я больше не чувствую в себе никакой убежденности, никакой сдерживающей силы, никаких барьеров. Достаточно открыть передо мной окно, и я не задумываясь прыгну вниз.

Сентябрь 1994

Изменение в курсе лечения. Меньше таблеток, больше психоаналитических сеансов. Я, говоривший о своих грехах только священнику, поверявший свои сомнения только Господу, должен был выворачивать душу наизнанку перед безразличным специалистом, в котором уж точно не было ничего высшего. Даже его молчание было зеркалом, в котором созерцала себя моя совесть. Уже сама идея казалась мне чудовищной, основанной на агностическом упрощенном понимании отчаяния человеческой души.

Ноябрь 1994

Независимо от моей воли и вопреки всему появились признаки улучшения. Паралич отступил, истерики с рыданиями возникали все реже, стремление к самоубийству утихло. От двадцати таблеток в день я перешел к пяти и снова мог совершать молитвы, сопровождаемые, правда, невнятным бормотанием и обильным слюноотделением. Антидепрессанты в прямом смысле слова заставляют меня пускать слюни…

Я вновь обрел путь к Богу и стал удаляться от мысли простить Ему то, чему был свидетелем. Я вспомнил об одной фразе, сказанной моим наставником в Риме: «Истинный секрет веры не в том, чтобы простить, а в том, чтобы просить прощения у мира, такого, какой он есть, за то, что мы не смогли его изменить».

Январь 1995

Возвращение в реальный мир. Я разослал множество писем в религиозные организации, пенсионные фонды и монастыри, прося принять меня на любую, самую ничтожную работу. Я был готов заниматься чем угодно, лишь бы быть среди людей. Центр богословского образования в Дроме, зная о моем состоянии, положительно ответил на мой запрос. Я не скрывал своего заболевания.

Меня взяли на должность архивариуса. Несмотря на больную руку, я как могу тружусь, упорядочиваю, классифицирую. Постоянно окруженный пыльными досье и семинаристами-стажерами, я постепенно вписываюсь в среду. С помощью ежедневной горсти таблеток и визитов к психоаналитику в Монтелимар два раза в неделю я кое-как держусь. Мне удается скрывать свою депрессию, которая даже здесь — особенно здесь — вызвала бы неловкость и стеснение.

Иногда припадки возобновляются. Я дергаюсь, меня сотрясает нервная дрожь. Или наоборот, мое сознание застывает, как погасшая звезда, наступает апатия, и я пальцем не могу пошевелить. Это может продолжаться часами. Я сижу, раздавленный мыслями, которые поглощают меня целиком: смерть, потусторонний мир, неведомое… В такие минуты Бог опять умирает.

Но вот воспоминания никуда не деваются. Несмотря на все предосторожности, очередной приступ всегда застает меня врасплох. Как ни стараюсь я держаться подальше от радиоприемников, телевизоров и любых источников подобных звуков, стоит мне только заслышать помехи в эфире, как я тут же испытываю непереносимую тошноту и спазмы в желудке. «И пусть ни один таракан от вас не скроется!» Я бегу в туалет и вместе с рвотой извергаю из себя все — желчь, страх, трусость, пытаясь избавиться от них навсегда, но все заканчивается истерикой и рыданиями.

Еще один пример. Я попросил разрешения питаться отдельно от других, чтобы не слышать стук приборов, скрежет и лязг металла. Даже звук стула, передвигаемого по паркету, мысленно возвращал меня на центральную улицу Кигали: убийцы свистят и улюлюкают, а во рвах растут горы тел, которые уже невозможно сосчитать… Прежде чем начать корчиться, я испускал крик и приходил в себя уже в медчасти под воздействием транквилизаторов. Лишнее доказательство того, что я не выздоровел и уже никогда полностью не поправлюсь. Пересадка не удалась, однако не было никакой возможности извлечь инородное тело.