Облачко

— Хэлло, Томми, старый вояка, присаживайся! Что будем пить? Чего твоя душа просит? Я пью виски: такого и в Лондоне не достанешь. С содовой? Или с сельтерской? Не любишь минеральную? Я тоже. Портит букет... Пожалуйста, гарсон, будьте добры, принесите виски, две маленькие. Ну, как ты преуспевал все это время, с тех пор как мы не виделись? Боже милостивый, как мы стареем! Очень заметно, что я уже старик, а? Побелело и поредело на макушке — а?

Игнатий Галлахер снял шляпу и показал большую, коротко остриженную голову. Лицо у него было массивное, бледное и гладко выбритое. Аспидно-синие глаза, подчеркивая нездоровую бледность, ярко поблескивали над оранжевым галстуком. Между этими двумя контрастирующими пятнами губы казались очень длинными, бесформенными и бесцветными. Он наклонил голову и двумя пальцами жалостливо потрогал редеющие волосы. Крошка Чендлер протестующе покачал головой. Игнатий Галлахер снова надел шляпу.

— Измотаешься, — сказал он. — Что такое жизнь журналиста? Вечная спешка и гонка, вечно ищи материал, а иногда так и не найдешь; а потом вечная погоня за чем-нибудь новеньким. Ну я и решил на несколько дней послать гранки и наборщиков к черту. А уж до чего же я рад, что попал на родное пепелище! Надо же когда-нибудь и отдохнуть. Я как-то сразу ожил, как только очутился в милом грязном Дублине... Ну вот, Томми, пей. Воды? Скажи, когда довольно.

Крошка Чендлер дал сильно разбавить свой виски.

— Пользы ты своей, юноша, не знаешь, — сказал Игнатий Галлахер. — Я чистый пью.

— Я обычно пью очень мало, — скромно сказал Крошка Чендлер. — Изредка маленькую или две, когда встретишься с кем-нибудь из старой компании; вот и все.

— Ну, — весело сказал Игнатий Галлахер, — выпьем за нас, за старые времена и за старую дружбу.

Они чокнулись и выпили.

— Я сегодня видел кое-кого из старой шатии, — сказал Игнатий Галлахер. — О'Хара что-то мне не понравился. Что он делает?

— Ничего, — сказал Крошка Чендлер. — Он совсем опустился.

— Хогэн как будто хорошо пристроился?

— Да, он служит в Земельном комитете[4].

— Я как-то встретил его в Лондоне, он, по-видимому, процветает... Бедный О'Хара! Спился, вероятно?

— Не только, — сухо сказал Крошка Чендлер.

Игнатий Галлахер засмеялся.

— Томми, — сказал он, — ты ни на йоту не изменился. Ты все тот же серьезный юноша, который, бывало, читал мне нотации каждое воскресное утро, пока я валялся с головной болью и обложенным языком. Тебе бы надо немного пошататься по свету. Неужели ты ни разу никуда не ездил?

— Я был на острове Мэн, — сказал Крошка Чендлер.

Игнатий Галлахер засмеялся.

— Остров Мэн! — сказал он. — Поезжай в Лондон или в Париж, лучше в Париж. Это пойдет тебе на пользу.

— Ты был в Париже?

— Еще бы! Я там повеселился на славу.

— А Париж правда такой красивый, как говорят? — спросил Крошка Чендлер.

Он отпил из своего стакана, а Игнатий Галлахер залпом осушил свой до дна.

— Красивый? — сказал Игнатий Галлахер медленно, смакуя букет своего виски. — Не такой уж он красивый, понимаешь. Нет, конечно, красивый. Но главное — это тамошняя жизнь, вот что. Нет города, равного Парижу по веселью, шуму, развлечениям...

Крошка Чендлер допил свой стакан и не без труда поймал взгляд бармена. Он заказал еще виски.

— Я был в Мулен-Руж, — продолжал Игнатий Галлахер, когда бармен убрал стаканы, — и я побывал во всех кафе Латинского квартала. Ну уж, доложу я тебе! Не для таких божьих коровок, как ты.

Крошка Чендлер молчал; бармен скоро вернулся с двумя стаканами; тогда он дотронулся своим стаканом до стакана своего друга и повторил его тост. Он начинал испытывать легкое разочарование. Тон Галлахера и его манера выражаться не нравились ему. Было что-то вульгарное в его друге, чего он раньше не замечал. Но возможно, что это просто оттого, что он живет в Лондоне, среди газетной толчеи и грызни. Прежнее обаяние чувствовалось под новой, развязной манерой держаться. И как-никак Галлахер пожил, он повидал свет. Крошка Чендлер с завистью посмотрел на своего друга.

— В Париже всем весело, — сказал Игнатий Галлахер. — Там умеют наслаждаться жизнью, и что же, скажешь, это нехорошо? Если хочешь пожить по-настоящему, надо ехать в Париж. И знаешь, парижане прекрасно относятся к ирландцам. Когда они узнали, что я ирландец, они меня чуть не задушили, да, да.

Крошка Чендлер вновь отпил из своего стакана.

— Скажи-ка, — начал он, — Париж в самом деле такой безнравственный город, как о нем говорят?

Игнатий Галлахер величественно поднял правую руку.

— Все города безнравственны, — сказал он. — Конечно, в Париже можно увидеть довольно пикантные вещи. Вот, например, на студенческих танцульках. Есть на что посмотреть, когда курочки разойдутся. Ты, надеюсь, понимаешь, о ком я говорю?

— Я слышал о них, — сказал Крошка Чендлер.

Игнатий Галлахер допил свой виски и покачал головой.

— Да, — сказал он, — что ни говори, а нет другой такой женщины, как парижанка, — по остроумию, по шику.

— Значит, это безнравственный город, — сказал Крошка Чендлер с робкой настойчивостью, — я хочу сказать, по сравнению с Лондоном или с Дублином.

— Лондон! — сказал Игнатий Галлахер. — Никакого сравнения. Спроси Хогэна, дорогой мой. Я немножко просветил его по части Лондона, когда он приезжал. Он открыл бы тебе глаза... Послушай, Томми, что ты все прихлебываешь, это тебе не пунш, пей сразу.

— Нет, право...

— Да брось, ничего с тобой не сделается. Что закажем? Опять того же?

— Ну... давай.

— Francois, еще по стаканчику... Закурим, Томми. — Игнатий Галлахер вытащил портсигар. Оба друга закурили и молча пыхтели сигарами, пока им не подали виски.

— Я скажу тебе свое мнение, — сказал Игнатий Галлахер, вынырнув, наконец, из облака дыма, за которым он скрывался, — мы живем в странном мире. Где уж тут нравственность. Я слыхал о таких случаях, да что я говорю — слыхал, я знаю о таких... случаях...

Игнатий Галлахер задумчиво попыхтел сигарой и затем ровным эпическим тоном принялся набрасывать перед своим другом картины разврата, царящего за границей. Он перечислил пороки нескольких столиц и, по-видимому, склонялся к тому, чтобы присудить пальму первенства Берлину. Были вещи, за которые он не мог поручиться (он только слыхал о них), но многое он знал по собственному опыту. Он не пощадил ни чина, ни звания. Он разоблачил тайны европейских монастырей, описал нравы, бытующие в высшем обществе, и закончил тем, что рассказал со всеми подробностями скандальную историю про одну английскую герцогиню, причем подтвердил, что история эта достоверна. Крошка Чендлер был очень удивлен.

— Да, — сказал Игнатий Галлахер, — здесь, в нашем старом, захолустном Дублине, про такие вещи и не слыхивали.

— Тебе, должно быть, показалось очень скучно у нас, — сказал Крошка Чендлер, — после всего того, что ты видел!

— Знаешь, — сказал Игнатий Галлахер, — для меня это отдых — побывать здесь. Ну, а потом, ведь это же родное гнездо, как говорится. Что бы там ни было, а нельзя не любить его. Такова человеческая природа... Но расскажи мне о себе. Хогэн сказал мне, что ты... познал радости Гименея. Уже два года, кажется?

Крошка Чендлер покраснел и улыбнулся.

— Да, — сказал он. — В мае был год, как я женился.

— Позволь мне от души поздравить тебя, — сказал Игнатий Галлахер. — Лучше поздно, чем никогда. Я не знал твоего адреса, а то бы я сделал это вовремя.

Он протянул руку, и Крошка Чендлер пожал ее.

— Желаю тебе, — сказал Галлахер, — и твоему семейству всяческих благ, и кучу денег, и чтобы ты жил до тех пор, пока я сам не застрелю тебя. И это, милый мой Томми, желает тебе искренний друг твой, старый друг. Ты это знаешь?

— Знаю, — сказал Крошка Чендлер.

— И детишки есть? — сказал Игнатий Галлахер.

Крошка Чендлер опять покраснел.

— У нас один ребенок, — сказал он.

4

Организация, возникшая в связи с деятельностью Ирландской Земельной лиги, целью которой была ликвидация лендлордизма, возвращение земли ирландскому крестьянству и борьба за гомруль. Однако в комитете процветало взяточничество, поэтому место там считалось весьма доходным.