Здравствуй, ад!

Во время пения «Марсели» в тамбур вышел черномазый проводник. Я продолжал петь — про «Последнюю малину» и «Врагу сказала „нет!“» … Потом «Фонарики ночные»… Окончив их, повернулся к проводнику. Мне нравилось его чумазое лицо. Он улыбнулся.

Последней песни не слыхал.

— Сидел? — спросил я, чувствуя родную душу.

— Два раза, — свободно отвечал мне проводник. — За ограбление магазина. Ты спиши мне слова последней.

Я сказал:

— Спишу.

Потом добавил:

— Успеется еще. Ехать-то долго. Ты в Хамске живешь?

— В Хамске, — ответил проводник.

Он служил в каких-то там особ-частях, имел первый разряд по боксу. Из спецвойск — прямехонько в тюрягу. Но брат был следователем, помог быстро отбыть срок…

— Мусора заставили пойти сюда. Шипели: «не работаю», — рассказы вал новый друг. — Пришлось надеть это вот… — он брезгливо показал на служебный значок.

Наша беседа была внезапно прервана. Дверь распахнулась и в тамбур ввалился пьяный парень. Глаза его были мутны. Открыв вторую дверь, ведущую в пролет между вагонами, он муторно наклонился и стал блевать…

Я отправился к себе, на третью полку — спать.

…Не помню, что мне снилось. Сон, что окружал меня в вагоне, я запомнил. Он был не менее реален, чем во сне, но, к сожалению, гораздо более вонюч.

Весь путь, три дня, я чувствовал себя, как Грегор Замза. Словно чудовищное насекомое, переползал я с полки на пол, потом опять на полку, наверх, на третий этаж. Гроши, что у меня имелись, я оставил в вагоне-ресторане. Я почти ничего не ел, лишь пил пиво. Но опьянеть как следует не удавалось. От пива же стал болеть язык и тут совсем стало ясно, кто я. Грегор Замза, брошенный на третью полку вагона Я стал беспомощным, чужим себе же самому животным, насекомым, мучающимся в бессмысленном аду…

— Не поддавайся им, не поддавайся! — твердил я сам себе, маясь на полке. — Знай, что это — черти. С хвостами или без, замаскированные, нет ли, откровенные, неоткровенные, в погонах или ватниках, в беретах или сент-экзюпери, в Пушкиных, врушкиных, кукушкиных… Не верь, не верь им! Сволочи, они врут. Врут всегда, врут, как положено. А коль скоро будет положено врать по-другому, то они будут и по-другому делать это — врать.

Не верь им. Особенно же — честным. Это симулянты, так и знай. Лирики с клизмою, весь этот вшивый гуманизм котельного режима… Им так положено, это их служба, это их эпоха, их масть, как говорят блатари.

Они стремились обезоружить еще в школе. Научить той самой прав де, что всегда при дважды два — четыре, но в особых случаях, по повелению начальства, и пять, и семь, и что прикажете еще?

Плюс бомба, эта ширма, которой пытаются прикрыть свое убожество, свою вонючую пустоту… Вонючая пустота! Вот в чем тут было дело, вот где была зарыта собака, которую они пытались похоронить в своих открытиях, претендуя на роль Господа, если не Дьявола… Но не тут-то было!

Они, с их колбами-пробирками, молоточками-смехуечками, лыжными прогулками по воскресным дням, стихами — выпендронами Вознесенских, с их микросибирсками… ОНИ!.. Дьяволом тут и не Пахло. Это была лишь мелкая нежить, недотыкомки с портфелями, милые ученые мальчики-с-пальчики, верные работнички Академии Паук при Люцифере.

Не стоило принимать их всерьез, рядовых работников ада, несущих нам благодеяния: сегодня увеличили скорость реактивных лайнеров (тем больше кислорода уничтожится!), завтра отравят оставшуюся рыбу в реках, послезавтра — ликвидируют горы в поисках полезных отходов… Черти-новаторы, озабоченные оптимизацией, они не заслуживали злобы, как и черти с погонами, как и сытые черти, как вообще все черти нашего ада, да, впрочем, и черти всех остальных адов!

Ад проклят. Вот почему старается в нем нежить, дабы показаться живою. Вот почему идет вся эта суетня вокруг котлов, вот почему творится все это. Они, в глубине души своей, панически боятся пустоты, она их бесит и пугает, она-то и заставляет действовать-действовать-действовать…

Страх перед нею заставлял изобретать и рационализировать, познавать вселенную, автоматизировать и химизировать мучения в аду, ставить термометры у котлов, пускаться на либерализм или жестокости, творить, выдумывать, пробовать… Искать новое или держаться традиций, писать формулы и строить по ним спецкотлы, делать математические открытия и рвать землю аммоналом, тротилом, пироксилином, порохом, придумывать электричество, стрелять снарядами в Луну (чтоб перестала быть месяцем)… Она, эта пустота-шунья, заставляла их быть гуманистами, эскейпистами, физиками, шизиками, блириками, клириками. Великий страх перед Великой Истиной, великой и единственно подлинной реальностью — пустоты ада!

И пускай мальчики-е-пальчики занимаются своею физикою-с-лири-кой. Ведь это так интересно, так перспективно-перспективно. С самой главной перспективой нашей жизни — гробом (перспектива человечества— это его гроб, не правда ли, сотрудники материи?).

А дальше вас ждут те же сковородки. Перспективнейшие сковородочки! Размером с синхрофазотрон или поболее. Для творческих коллективов, лабораторий. Вертелы, массовые и личные. И даже новые научные эксперименты, пробы, открытия, поиски — на вашей же шкуре, на вас самих.

Правда, там примитивнее: черти работают бессменно и творческих отпусков не берут, не говоря уж о простых, о календарных. Классификация столь же проста и примитивна. Теоретиков — в ледяную воду. Экспериментаторов — на вертела. Всяких там техников, смотрителей, наладчиков — на сковороды, в массовом порядке. Жарить будут на машинном масле, так практичнее. И — современней.

А так как милость Божия, творца Вселенной вкупе с адом, безгранична, то кое-кто окажется в чистилище. Гаусс, Ферма, Лобачевский, Эйнштейн. Надо бы переписать историю науки заново: кто пойдет (пошел) в чистилище, кому уготован ад.

Эвклид сидит в чистилище и чертит, чертит, чертит, доказывая пятый постулат. Джордано Бруно, еретик, безусловно, в аду. В холодном. Колмогорова ждет чистилище. Огшенгеймера с Теллером — ад. Норберт Винер в аду, Джон фон Нейман — в аду. Ньютон в чистилище, играет в шашки с Ницще. Джеймс Уатг — в аду, Фарадей — в аду. Готфрид Лейбниц — в чистилище. Демокрит вот уж какую сотню лет мытарит срок в аду, считает атомы. Коперник в аду. Стефенсон в аду. Гераклит философствует в чистилище, по пояс в воде. Дарвин — в аду. Зигмунд Фрейд — в аду. Коллега Юнг — в чистилище. Оно же ждет Эрика Фромма.

Великолепная история познания! Биография прогресса: путь в ад устлан добрыми намерениями. Томас Мор — в аду. Томас Манн — в аду. Там же Томас Мюнцер. Томас и Сека, карлики Петра Великого, в чистилище… Что ждет Томаса Венцлову? Не знаю. На Гутенберговой спине верстают «Вестник ада», бюллетень прибывающих, для оповещения (отпечатка Библии, увы, не помогла бедняге — слишком велик грех печатного станка!).

Можно долго и уверенно перечислять великих сего ада. И почти безошибочно определять их загробную судьбу. Биографии известны, помыслы понятны. Ведомо, кто что сделал и как это откликнулось, чем это пахнет. «Жизнь замечательных людей», вторая серия, продолжение: «после смерти» (они же бессмертные!). О тех, кто в чистилище — в желтой обложке, с виньеточкой. О тех, кто в аду, — в красной, с черной траурной рамочкой. С описанием прибытия, содеянных грехов, согласно списку — подробнейшим описанием мучений, с экспозицией по кругам ада — все, все как оно есть!

…Это было не во сне, а на вокзале. Стоял июнь, совсем не холодно. Третий день мы сидели на привокзальной площади, третьи сутки — мать, братец и я. Сидели на вещах, чтобы не уперли. Иногда мы с братцем уходили погулять вокруг вокзала. Мы видели решетку ворот, клозет и грязь. Мы больше ничего не видели, только: черно-серая грязь, чугунная решетка вокзальных ворот и клозет, самый заурядный, заплеванный, захарканный, с надписями и рисунками — самый обыкновенный вокзальный клозет. Наверное, вся эта тройка была символом, очень емким: эпохи ли, жизни ли, не знаю. Тогда, восьми лет от роду, я этого не понимал.