Прощай, невинность!

— Ч-черт… — пробормотал Эдвард. Он быстро ушел в дальний конец гостиной и теперь стоял там спиной к Софи, ероша волосы.

Наконец он обернулся. Их разделяла вся гостиная. Он улыбнулся. Но это была уже не прежняя его улыбка — в ней явно просматривалась неуверенность.

— Знаете, мне кажется, я и в самом деле очень хочу иметь вашу картину, — с непонятной насмешкой произнес он.

Софи не ответила, потому что просто не могла говорить. Но если картина заставит его уйти, навсегда оставить ее в покое, С ее девственностью и здравомыслием, — ну что ж, он получит картину. Но уйдет ли он тогда?..

— Софи? С вами все в порядке? — Он уже не улыбался. Софи пыталась угадать, видит ли Эдвард, как она страдает.

Она заставила себя выпрямиться и любезно улыбнуться — отчаянно надеясь, что он не заметил ее повлажневших глаз, не ощутил ее неистового отклика на его пыл, не почувствовал, как ее тело уступало его силе.

— Разумеется.

Эдвард натянуто улыбнулся.

— Мне очень жаль… — Он замялся, подбирая слова. — Вы такая хорошенькая, Софи, и я… я забылся. Вы примете мои извинения?

— Вам не за что извиняться, — сказала Софи, стараясь проникнуть в тайный смысл его слов. Она знала, что у нее дрожат губы. И она была изумлена, несмотря на болезненное разочарование. Неужели он и вправду считает ее хорошенькой? Ну а иначе зачем ему целовать ее? Но ведь она некрасивая… и хромая. — В самом деле, мистер Деланца, — добавила Софи, тяжело сглотнув.

— И снова вы слишком милосердны, — пробормотал Эдвард, посмотрев ей в глаза.

Софи не могла выдержать этого и уставилась в пол. Эдвард направился к ней, и девушка, слыша его приближающиеся шаги, окаменела. Когда же решилась поднять глаза, Эдвард стоял на достаточно безопасном расстоянии от нее.

— Я, похоже, подверг опасности нашу дружбу?

Софи колебалась, но потом вдруг решилась на дерзость:

— Не знаю. А вы этого хотели?

— Если и хотел, то бессознательно, и постараюсь все исправить, — тут же клятвенно заверил Эдвард. — Я вам это обещаю, Софи О'Нил.

Он говорил слишком искренне, он не лгал. И Софи ответила — на сей раз от всего сердца:

— Мы друзья.

Он облегченно вздохнул и улыбнулся:

— Значит ли это, что я получу картину?

Софи, не обращая внимания на предостерегающий внутренний голос, ответила:

— Да.

— А что вы напишете?

— Не знаю.

Он тихо сказал:

— А я знаю, чего бы мне хотелось.

— Вы… вы знаете? — У Софи сел голос. Она снова вообразила себя в его объятиях и снова почувствовала каждый дюйм его изумительного сильного тела…

— Я бы хотел иметь ваш портрет.

Софи нервно хихикнула:

— Вы снова пытаетесь встряхнуть меня, как я вижу.

— Автопортрет для вас — встряска?

— Я не пишу автопортретов.

Эдвард посмотрел на нее очень серьезно.

— Так напишите один. Для меня.

— Нет!.. — Она скрестила руки, почти обхватив себя. — Это невозможно.

— Почему? Почему вы не пишете автопортретов?

Софи в замешательстве уставилась на него.

— Вы получите что-нибудь другое, но только не автопортрет.

После недолгого молчания Эдвард кивнул:

— Ладно, я знаю, когда пора сдаваться. — И, быстро шагнув вперед, он взял ее руку и чуть пожал, но не поцеловал. — Я задержался, мне пора. — И улыбнулся. — Надеюсь вскоре снова увидеть вас.

Софи отняла руку, у нее перехватило дыхание, но она надеялась, что Эдвард этого не заметил.

— Мне понадобится некоторое время, чтобы сделать работу маслом, если вы предпочитаете именно масляную живопись.

— Вы — художник, вам и выбирать и тему, и технику.

Софи кивнула и пошла за ним к двери. И лишь когда Эдвард ушел, она сообразила, что ей следовало заключить с ним сделку. В обмен на свою картину надо было попросить его позировать ей.

Он стоял спиной к Центральному парку, глядя на роскошный особняк на другой стороне улицы; он глубоко засунул руки в карманы бежевых брюк, франтоватая соломенная шляпа укрывала лицо от палящих лучей летнего солнца и от взглядов любопытных прохожих, которым вздумалось бы рассмотреть его. Едва ли кто-то мог его узнать, но все же рисковать он не хотел.

Пора было идти. Он неохотно повернулся и медленно зашагал по Пятой авеню. Он увидел то, что хотел, хотя ему и пришлось ждать почти весь день.

Да, он ждал целый день, только чтобы взглянуть на нее. Просто взглянуть на свою любимую дочь. Это было манной небесной для его жаждущей души.

Глава 8

Эдвард подвел свой черный сверкающий «паккард» к южной стоянке отеля «Савой», на углу Пятьдесят девятой улицы и Пятой авеню. Впереди высаживали пассажиров карета и двухколесный экипаж; напуганные звуком автомобильного мотора, лошади, запряженные в карету, встали на дыбы. Эдвард остановил машину, ожидая, когда сможет проехать к гранитным ступеням отеля. Пара гнедых наконец успокоилась, карета уехала.

Эдвард сжал оплетенное кожей рулевое колесо, глядя прямо перед собой, но ничего не видя. Он не верил самому себе. Точнее, он не верил тому, что сделал, — и тому, что хотел сделать.

Ведь он на мгновение забыл о приличиях и благопристойности. Забыл о собственных благих намерениях. Забыл, что Софи для него слишком молода и слишком невинна. Он думал лишь о том, чтобы поцеловать ее. И теперь вспоминал, что действительно это сделал, хотя и достаточно осторожно. Как это могло произойти?

Разумеется, Софи очаровала его: она была неотразима в измазанной краской одежде, с пушистой полураспустившейся косой… И безусловно, она достаточно хорошенькая, чтобы возбудить интерес в любом мужчине. Но ведь не в таком мужчине, как он сам, привыкшем к куда более ярким, роскошным женщинам, не в таком, наконец, для которого интерес к женщине сводился к тому лишь, чтобы получить взаимное плотское удовольствие.

Но что-то притягивало его к Софи… Эдварду казалось, что тут нет никакого смысла. Или он все-таки есть? Эдварду никогда прежде не приходилось встречать женщин, похожих на Софи. Она была на удивление оригинальна, необычна. И к тому же очень талантлива. Она искренне любила свое дело, свое искусство. Одного таланта было бы достаточно, чтобы привлечь внимание мужчины, хотя в работах Софи что-то смущало Эдварда, приводило в легкое замешательство. Она говорила, что страстно предана своему делу, но в портрете мисс Эймс не было и следа страсти, не было ее и в портрете Лизы. И все же Эдвард не верил, что Софи не способна на страсть. Если уж женщина заявляет, что решила жить продажей своих картин и ради искусства остаться незамужней, значит, в ней должно быть что-то еще, кроме той благопристойной точной техники, которую он видел. И еще Эдварда заинтересовали подлинная оригинальность Софи, ее независимость и те противоречия, которые он скорее ощущал, чем видел в ней. Он был уверен, что под безмятежной внешностью, которую юная художница являла миру, кроется нечто гораздо большее.

И несомненно, Софи нуждается в хорошей встряске, об этом Эдвард думал вполне серьезно. Но сумеет ли он спасти девушку от нее самой? Сумеет ли прорваться в ее замкнутый внутренний мир, сумеет ли заставить ее забыть, что на нее наклеили ярлык эксцентричной калеки? Сумеет ли заставить ее понять, как она на самом деле необычна? Сумеет ли показать ей настоящую жизнь, пробудить в Софи дремлющие страсти, пробудить желание жить так, как живут другие женщины, — и при этом не погубить ее?

Это была пугающая мысль. До сих пор Эдвард не собирался соблазнять Софи. Правда, он воображал, как поцелует ее, и ничего больше — никакого вреда тут не будет. В жизни Софи О'Нил явно недоставало нескольких горячих, пылких поцелуев. Это может встряхнуть ее — и неплохо — и разбудить в ней желание стать настоящей женщиной.

Но осмелится ли он? Эдвард обладал огромным опытом общения с женщинами, однако тут всегда подразумевалось обольщение, он никогда не начинал игру, если не видел встречного влечения. И теперь он гадал, хватит ли у него самообладания для игры другого рода. Сумеет ли он удержаться в тех рамках, которые сам поставил для себя раз и навсегда?