Перелет

Однако сам дядя Банди слышать не хотел о побеге, хотя мы, узнав о предоставившейся возможности, стали один за другим подходить к нему. Пишта Сентмиклоши, Реваи, я и другие упрашивали его. Но он был непреклонен. «Я не имею права жить. Ведь Янош Киш и его соратники казнены, они пожертвовали жизнью во имя родины. Я считаю, что моя смерть принесет больше пользы!» — заявил он тогда.

Едва затих шум самолетов, как мы двинулись дальше. Дюла Коцкаш утверждал, что была возможность бежать где-то в окрестностях Дьёра, этого я не знаю, но эпизод у горы Харш я запомнил отчетливо. Вероятно, были и другие возможности для побега. Но они не были столь реальными. Поговорив с дядей Банди, мы убедились, что его решение окончательно… К тому же начало светать, а когда мы находились в районе города Дьёра, стало совсем светло, и 12 декабря приблизительно в половине одиннадцатого утра автобусы прибыли в Кёхид.

Здание местной тюрьмы было построено буквой Н, в одном из крыльев его и разместились заключенные, привезенные из тюрьмы на проспекте Маргит в Будапеште. Камера дяди Банди была на третьем этаже, по соседству с моей. Но общаться с ним мы могли только через несколько дней, когда я попал на работу в контору тюрьмы. В бытность мою «писарем» я мог постоянно общаться с ним. Он не был сломлен и вел себя так, словно пытался разделить между нами свое духовное и политическое наследство — мировоззрение. Во время прогулок мы каждые десять минут менялись друг с другом местами, чтобы какое-то время проводить рядом с ним. Вероятно, во время одной из таких прогулок в тюремном дворе с Эндре Байчи-Жилински разговаривал заключенный Ласло Райк.

23 декабря около семи часов вечера Эндре Байчи-Жилински перевели в помещение школы, которое временно было превращено в здание суда.

Мы, несколько человек, уже имевшие в карманах приговоры, как писари, довольно свободно могли передвигаться внутри тюрьмы и поэтому ждали его возвращения с заседания суда в дверях тюремной конторы, расположенной на первом этаже. Мы пытались по его лицу понять, как проходит суд. Однако дядя Банди шагал между своих конвоиров с каменным выражением лица, глядя прямо перед собой.

Мы вернулись в помещение конторы и начали гадать: вынесен приговор или нет? А если вынесен, то какой? Но долго ломать голову нам не пришлось, появился старший надзиратель и распорядился, чтобы послали за лютеранским священником.

Так мы узнали, что приговор вынесен. Приговор, о котором мы догадывались заранее, но в который до последнего момента, пока существовала какая-то, пусть слабая, надежда, отказывались верить. Итак, все же смертная казнь.

Дядю Банди перевели на третий этаж в камеру смертников. В ночь накануне казни дядю Банди посетили Кальман Реваи, Миклош Макай и я, а потом еще несколько человек. Я пробыл у него в камере всего десять минут. Он очень спокойным и твердым голосом попросил нас всегда быть верными идеям, за которые отдали свои жизни Янош Киш и его соратники, за которые и он готов сложить голову: во имя свободы и национальной независимости Венгрии. Его спокойствие воистину было поразительным и торжественным. Несколько часов в его камере пробыл и священник по фамилии Бардоши…

На рассвете по пути из своей камеры в контору я увидел дядю Банди под охраной двух солдат, стоящего лицом к стене с заложенными за спину руками. Он ждал взвода солдат, который должен был сопровождать его к эшафоту.

Байчи-Жилински казнили утром 24 декабря 1944 года. Его последними словами были: «Да здравствует Венгрия!» (Это я узнал от врача-заключенного, которого приводили на место казни, чтобы установить факт смерти.)

Глава девятая

МОСКВА, ОКТЯБРЬ-НОЯБРЬ

СОРОК ЧЕТВЕРТОГО

РАЗГОВОР С МАТЕРЬЮ: — Итак, мы с тобой остановились на том, что твой сон в городе Сегеде по приказу командира гарнизона охраняли советские солдаты… А что было на другой день?

— На другой день за нами приехал военный грузовик. Его заправили горючим. Но потом советские офицеры вернулись по каким-то делам в комендатуру, а нас вместе с солдатами оставили в кузове. Сегедцам опять предоставилась возможность поудивляться: венгерский офицер в кузове с советскими солдатами. Это вызвало не меньший интерес, чем накануне моя персона под брезентовым тентом грузовика. Наконец вернулись офицеры и сообщили, что в Брашове нас уже ждут. Тогда мы узнали, что следующую ночь, вероятно, проведем там.

— Принимали вас по-прежнему дружелюбно?

— Даже более того. В первый день нас принимали по-дружески, а теперь прием стал просто торжественным. В полной мере мы почувствовали это в Брашове, где в банкетном зале ресторана нас ждал поистине королевский ужин. Очевидно, имело значение и то, что наши хозяева узнали о встрече отца с Малиновским, который лично распорядился как можно скорее переправить нас в Москву. На банкет в Брашове мы, разумеется, никак не рассчитывали: отдельный зал, прекрасно сервированный стол, множество тарелок с закусками, повсюду ведерки с бутылками шампанского, холодные закуски, фрукты. Нас посадили в центре стола, справа от меня сидел советский майор, слева — полковник. Они постоянно ухаживали за мной. Как я ни отказывалась, офицеры моментально исполняли любое мое желание. Насколько я помню, ужин начался с того, что подали свежие огурцы, потом были горячие блины, пошли тосты… Все выглядело так, будто мы праздновали общую победу, хотя речь шла только о том, что следует предпринять, чтобы Венгрия вышла из войны, которую вела на стороне немцев. Однако тогда мы очень воодушевились, настроение у нас было просто прекрасное. Тибор Вёрёш неплохо играл на фортепьяно, а в том банкетном зале был инструмент, он уселся за фортепиано и стал разучивать с русскими офицерами антинемецкую песню. Вечер стал еще более приятным, все пели, исчезла натянутость. После треволнений первого дня мы легли спать в самом добром расположении духа. Нам показалось, что все теперь пойдет хорошо. Понемногу стал отходить и отец, которого прежде всего угнетало то, что политики не прилетели вместе с нами и что, по сути дела, у него нет с собой никакого документа и письменных полномочий. Вероятно, он опасался, что без этого его как представителя Венгерского фронта из Будапешта не будут принимать всерьез. Теперь нам казалось, что все идет нормально.

— И на следующий день вы на машинах отправились дальше?

— Да, мы поехали в Бухарест. Но знай, что я могу рассказать тебе лишь о внешней стороне нашего путешествия. О том, с кем встречался отец, с кем и какие переговоры он вел, я не знаю. В Бухаресте нас привезли прямо в городскую комендатуру. И здесь нам оказали теплый и любезный прием, а поскольку мы прибыли туда около полудня, нас повели прямо к накрытому столу. Помню то же обилие холодных закусок… Потом мы осмотрели город… Стоял чудесный осенний день, солнце еще припекало, и мы, помнится, даже сняли пальто. К отелю нас проводил советский подполковник, говоривший на четырех языках. Не помню, как он называется, но отель этот был дорогим и элегантным…

На следующее утро нас разбудили и объявили: надо ехать на аэродром. Оказалось, что пассажирский аэроплан где-то задержался, и поэтому нас посадили на военно-траспортный самолет, в котором обычно перевозили парашютистов, сиденья у него были расположены вдоль салона прямо под иллюминаторами. Там мы и разместились. Нас сопровождал старший лейтенант — женщина и лейтенант-мужчина. Но в самолете было еще несколько групп: солдаты, офицеры. В дороге была спокойная, я бы сказала, домашняя обстановка. Первый пилот, передав после взлета штурвал второму пилоту, вышел из кабины, чтобы познакомиться с нами. Наше присутствие вызывало у всех любопытство. А летчики, конечно, знали, кто летит в их машине. Слово за слово, мы разговорились. Пилоты пригласили меня в кабину, посадили в кресло. Летчики были довольны, что на меня это произвело сильное впечатление. Я же наслаждалась спокойным полетом, который не шел ни в какое сравнение с нашим полетом с пустоши Гамаса, сопровождавшимся столькими волнениями. А пока сообразили, что к чему, уже приземлились. Летчики нашего самолета были весьма взволнованы тем, что на борту самолета находится жена венгерского офицера — «дама». Раньше я, как «офицерская жена», должна была посещать жен нескольких старших по званию офицеров, служивших вместе с моим мужем в Дебрецене. И вот совершенно неожиданно я попала за линию фронта, а потом в Москву, где мне надо было «уметь держаться», вести светскую беседу, «соблюдать дистанцию» и т. д. Я не была искушена в правилах этикета и в каждом человеке инстинктивно искала прежде всего человеческую душу, не обращая внимания на занимаемый им пост. Одному из летчиков я пришила к мундиру оторвавшуюся пуговицу. Это имело такой успех, что меня пилоты просто не выпускали из кабины.