Пятая зима магнетизёра

9

Мейснер шел, высоко держа голову и не глядя по сторонам.

Он знал, что может не смотреть на них. И, однако, он представлял себе, как они с любопытством останавливаются, перешептываются, восхищаются. Он знал, как они на него смотрят.

«Пациентка Кайзер станет самым драгоценным камнем в моей короне, — мелькнуло в его мыслях. — Последним камнем в завершенной мозаике. Они смотрят на нее и понимают. Скоро произведение искусства будет завершено. И тогда они уже не смогут сопротивляться. Шедевр их покорит, и они станут беззащитны».

— Ткач, — сказал он, глядя прямо перед собой и не оборачиваясь в ту сторону, где, он знал, семенит съежившаяся фигура. — Ты их видишь. Видишь, как они смотрят на нас. Чувствуешь ты, как само наше присутствие их преображает?

В ответ он не услышал ни звука и с неудовольствием обернулся. Но Ткач был здесь — преданный, пялящий на него непонимающие глаза.

— Понял? — раздраженно переспросил Мейснер.

— Да-а, — ответил робкий голос.

Не обращая на Ткача внимания, Мейснер молча продолжал свой путь. Встречные здоровались с ним, Ткач смиренно отвечал на приветствия, сам Мейснер не произносил ни слова. Я вынужден так поступать, думал он. Они вынуждают меня быть высокомерным, ибо высокомерие составляет часть творимого мной произведения искусства. Высокомерие — это частица силы. Я не имею права лишить их этого.

Их неуверенность — необходимое условие, подумал он, мимолетно хмуря лоб. Не говори с ними, не гляди на них. Мое величие — непременное условие их собственного возвышения. Я не должен быть таким, как они.

Ткач тенью следовал за ним.

Дело было в феврале. Улицы развезло от растаявшего снега, по ним было трудно пробираться. И они твердят о гигиене, с презрением думал он.

Когда я приду домой, думал Мейснер, прикажу Ткачу стащить с меня сапоги, и так, чтобы все это видели. Потом отправлю посыльного к герцогу. Потом прикажу Ткачу пересчитать наши доходы, но только под моим надзором.

Утром Мейснер занимался лечением мадам Кайзер.

На протяжении своей карьеры ему приходилось иметь дело со многими сомнамбулами, но с такой, как она, никогда. Она была совершенством: засыпала, как только он начинал ее магнетизировать, охотно и пространно отвечала на все вопросы, подробно описывала собственную болезнь и методы, какими ее следует лечить.

О пациентке Штессер он в последние дни почти ничего не слышал. Раза два она приходила на его сеансы, неподвижно сидела на своем стуле и уходила вместе со всеми. О ней говорили, как об успешно вылеченной больной. «Это не должно повториться», — думал он без большого убеждения. Она была жаркой и узкой, иногда по ночам он просыпался, воображая, что она лежит с ним рядом, извивается, прижимаясь к нему, и он в нее входит.

Но тогда, после сеанса, она повела себя так, будто ничего не произошло. И Зелингер сидел тогда за дверями комнаты, как всегда глядя во все глаза, и ничего не заметил.

Но вот лечение мадам Кайзер — его надо продолжать.

Как только сомнамбула заснула, она напомнила Мейснеру, что настают решающие минуты лечения. Она была в нетерпении, и Мейснер протянул к контролеру руки, чтобы подчеркнуть — эти руки обладают сверхъестественной, сверхчеловеческой силой, которая все направляет туда, куда нужно. До начала сеанса пульс у больной был сто четыре удара, после того как она заснула, он снизился до восьмидесяти. Во время сеанса никто его не считал.

Пациентка утверждала, что настало время массировать опухоль. От давления ребенок, о котором она говорила и о котором говорил весь город, должен распасться на части и выйти из нее. Драгоценный ребенок, не раз думал Мейснер. Ребенок, удваивающий мои доходы. Женщина говорила очень внятно и четко, отдавала прямые приказания. Оставалось только их исполнять.

Она сказала, что во время сеанса должна лежать вниз животом на чем-нибудь жестком, «что будет оказывать нужное сопротивление». Ее приподняли так, чтобы она села на кровати, потом она без труда встала сама, не пошатнувшись, как обычно, когда бывала в магнетическом состоянии. После чего она легла вниз животом на составленные вместе стулья, слегка изогнувшись в правую сторону. И стала руководить Мейснером: взяла его руку, попросила сжать ее в кулак и несколько раз с сильным нажимом провела ею от позвоночника у нижних ребер через гребень бедренной кости вниз к паху, почти до самого лобка.

Они переглянулись, но поняли, что именно этого она хочет, — так должно проходить лечение.

Мейснер склонился над женщиной и стал тереть кулаком так, как она указала. Но она посчитала, что силы одних его рук для больного места недостаточно, — ему пришлось вдобавок упереться коленом в ее спину.

Она заявила, что чем сильнее он жмет, тем более приятные ощущения появляются в опухоли и тем скорее наступит выздоровление. Мейснер молча выслушал ее, кивнул и продолжал трудиться над опухолью.

Минут через десять он выдохся — пациентка тоже была без сил. Но решительно воспротивилась тому, чтобы кто-нибудь сменил Мейснера. Ее отнесли обратно на кровать.

Позднее Зелингер подошел к магнетизеру.

— Я вот о чем подумал, — сказал он. — Если, по словам женщины, ребенку год и три месяца, и он не весь находится в сумке, которую мы считаем ядром этой опухоли, разве женщина не должна была бы в той или другой форме страдать от отравления?

— Она от него не страдает, — сказал Мейснер.

— Но это невозможно!

— Невозможное меня не интересует, — коротко ответил Мейснер.

— И все же я не избавлюсь от сомнений, — сказал Зелингер, — пока не увижу части этого ребенка.

— Сомнение бывает полезным, но и вредным тоже, — уже жестче заметил Мейснер.

— Вредным для кого?

— Для всех больных, которых я пользую на своих больших приемах, — сказал Мейснер. — Вера — необходимое условие их лечения. Подавлять всякое сомнение — в данном случае сомнение детское и бессмысленное, — вот цена, которую нам приходится платить за их исцеление.

Зелингер постоял в нерешительном молчании. Потом повернулся и ушел.

Контролер слишком серьезно относится к своим обязанностям, подумал Мейснер. Его обязанность — поддерживать меня и мое дело. Вот и все.

Мейснер вдруг решил, что скажет это Зелингеру. Но когда он вышел на лестницу, тот уже скрылся. За спиной Мейснера на лестницу выглянул Педерсен. Магнетизер и, не оборачиваясь, знал, что на губах банщика блуждает благожелательная улыбка. Однако Мейснер продолжал упорно смотреть вниз, а потом вернулся в комнату, не сказав ни слова.

На другой день он навестил Марию.

— Вы приходите так редко, — сказала она, серьезно посмотрев на него. — Я выздоровела, и в то же время я нездорова. Все, о чем вы говорили, когда лечили меня, лежит во мне как комок необработанной глины. Я вижу, но все же я пока еще ничто.

Он долго смотрел на нее. Все, что тогда произошло, казалось теперь таким бесконечно далеким. Он вспоминал долгие беседы в полумраке, вспоминал ее чистый, ломкий голос, и, однако же, вся история казалась нереальной, невероятной.

— Я не помню всего, что тогда говорил, — начал он было. Голос звучал глухо, ему показалось, что он просто что-то невнятно прокаркал.

— Вы говорили мне о том, что значит решиться видеть, — удивленно сказала она. — Неужели вы забыли? О том, как я должна решиться смотреть на мир. Как должна поверить в него и больше от него не прятаться. Неужели вы забыли?

— Да, — глухо ответил он. — Почти все.

— А потом вы сотворили со мной чудо…

— Я не творил никаких чудес, — поспешно сказал он. — Я сотворил чудо через тебя самоё.

— Но все равно это сделали вы, — сказала она и улыбнулась, как бы его извиняя. — Вы говорили, что чудо поколеблет действительность, и… нет, что передо мной возникнет видение… нет, что я прозрею, а видение мне поможет. Разве не так?

— Может быть, — сказал он. — Может быть, я так говорил.

— И все оказалось не так страшно, как я думала, — горячо продолжала она. — Сначала я не могла играть на фортепиано, но потом это прошло, когда я смогла забыть, что я вижу. Надо обрести новое свойство, а потом забыть, что ты его обрел! Не удивительно ли это? Сначала овладеть чем-то, а потом забыть, что ты им овладел, и тогда ты сможешь этим пользоваться.