Страница 30 из 47
— Насчет головных болей дело обстоит так, — заговорила она. — Боли и судороги оттянули воду к голове, и она собралась вокруг моего мозга. Но магнетическое лечение отвлекло воду вниз, и судороги понемногу станут слабеть.
Чтобы остановить рвоту, позывы к которой у нее время от времени появлялись, мадам Кайзер. В частности, рекомендовала «каждые три часа принимать на кусочке сахара настойку бобровой струи».
После этого Мейснер магнетизировал красный песок, вино и настойку бобровой струи.
9 февраля
Сегодня Мейснер опять приказал мадам Кайзер заглянуть в себя и сказать, что она видит. Она с готовностью исполнила приказание. Нижеследующие записи делались во время ее рассказа, и, насколько я могу судить, мне удалось воспроизвести его слово в слово.
После магнетизирования она заявила, что лекарство проникло в нее очень глубоко, но только назавтра окажет настоящее действие. Тогда начнется сильная головная боль, сильная рвота и мучительные судороги. Но к полудню все эти симптомы исчезнут.
В последующие три дня в испражнениях появится кровь. Тогда во время магнетического сна следует сильно массировать больную сторону от позвоночника к паху, чтобы дать выход плоду. Некоторые его части выйдут обычным путем. Но самая большая часть, по-видимому, черепная кость, еще какое-то время останется внутри и выйдет с испражнениями.
Она заявила также, что как только это произойдет, ее ноги (они уже давно настолько ослабели, что она с величайшим трудом ежедневно делала несколько шагов) обретут прежнюю силу. Очень полезно втирать в них также воду, в которую добавлена соль и цветы ромашки или мяты кудрявой.
После этого Мейснер еще несколько раз провел рукой по лицу сомнамбулы, чтобы, по его выражению, ее сон стал глубже. И попросил пациентку, еще раз заглянув в себя, описать, что она видит, в особенности плод и его положение.
— Я вижу все очень явственно, — заявила она. — Но частей так много и они так перепутаны, что я пока еще не могу их различить и назвать. Мне нужно время, чтобы получше их рассмотреть.
Тогда Мейснер спросил, свободно ли лежит плод между кишками.
— Нет, — сказала она. — Большая его часть находится в собственной сумке, напоминающей кожаную.
— Вы сказали «большая его часть», — спросил Мейснер. — Значит, не весь плод находится в сумке?
— Нет, левая рука лежит отдельно, возле кишки, которая идет вниз к прямой кишке.
— Она всегда так лежала?
— Нет, во время сильных судорог сумка прорвалась, и рука из нее выпала.
Пациентка заявила также, что различает перепутанные жилы, которыми плод прежде был прикреплен к ее груди и по которым к нему поступала пища. Теперь они порвались и переплелись между собой.
Я все время сидел, склонившись над моими записями, и, поскольку женщина говорила очень медленно, думаю, могу с уверенностью утверждать, что именно таковы были ее слова. Могу утверждать, что она их, в самом деле, произнесла. Я свидетель того, что они были произнесены.
Ни за что другое я отвечать не могу. Я полон опасений и тревоги. Фантастическое обрушилось на меня мощной лавиной, я выбит из привычной колеи, я потерял почву под ногами. Все, во что я верил, чему учился, стало зыбким и ненадежным.
Между тем Мейснер заявил, что очень доволен пациенткой.
Уже вечером об этом знал весь город.
Все возбуждены. На Мейснера смотрят как на Бога. В таком случае и я заслуживаю нимба, как предтеча. Или хотя бы как последователь.
Я замечаю собственные увертки: самоирония — благодарное убежище для тех, кто не может или не смеет занять позицию и отвечать за свое решение.
В тот же вечер я спустился в погребок Вегенера.
Меня тотчас окружили, стали угощать пивом. Я чувствовал себя героем, вернувшимся с войны. Меня превозносили за совершенные подвиги; в особенности все напирали на то, что под руководством медиума я пришел прямо к чудотворному камню, что камень был медно-красного цвета и излучал свет. По их словам, камень раздробили, и теперь с его помощью женщину вылечат.
Тут кто-то заметил, что все это совершилось только благодаря чудотворным свойствам Мейснера. Многие его поддержали.
Я хотел было возразить, но они заткнули мне рот своими криками — они решили, что мной движет скромность.
Далеко не сразу я увидел Штайнера. Он одиноко сидел за столиком в углу. Собравшиеся пытались помешать мне подойти к нему — насколько я понял, еще до моего прихода они спели громкую песню о его неудаче и о триумфе Мейснера.
Но я подошел к Штайнеру и подсел к нему.
— Ты делаешь большие успехи, — сказал он, подняв на меня взгляд. — Поздравляю.
Я сидел с ним рядом, не зная, что сказать. Он был моим другом.
— Мне очень жаль, — начал было я. — Я сожалею о преследованиях, которым ты подвергся.
Он посмотрел на меня и улыбнулся.
— Мне тоже жаль. Когда все минует и от чуда ничего не останется, — медленно сказал он, — выяснится, что я все время стоял в стороне. Это тоже достойно сожаления.
— Ты раскаиваешься? — с сомнением спросил я.
— Есть красота в гладкой, ровной поверхности, — сказал он, уставившись в свой стакан, — она чиста и благоразумна. Но есть другая форма красоты — звериная, гротескная, искаженная. Это красота предательства, я не способен ее оценить.
— Я тебя не понимаю, — сказал я.
— Ты слишком мало читаешь, — сказал он, снова улыбнувшись. — Иначе ты не стал бы звать его врачом, а разглядел бы в нем художника-романтика. Я выбрал ремесло врача, потому что считаю: звериное, темное не должно получить власть, даже если оно способно дать нам счастье. Предательство — красивое искусство, но только в малых дозах.
Я молчал.
— Я жалею не о том, что он сюда приехал, — помедлив, продолжал Штайнер. — А лишь о том, что он ни на мгновение не прельстил меня. Соблазн, который не прельщает, — это не соблазн. И в том, что ты перед ним устоял, нет никакой заслуги.
Мы долго разговаривали. Он ставит меня в тупик.
В каком-то смысле его визионерство обладает такой же мощью, как Мейснерово, хотя оно и противоположного свойства. Штайнер присосался к земле и отказывается ее покинуть. Я по-настоящему привязан к нему.
Мы вместе вышли из погребка. Когда мы оказались у порога, кто-то затянул песню, в которой речь шла о Штайнере, все сразу ее подхватили. Я с силой захлопнул за нами дверь.
Лил дождь. С минуту мы постояли молча, не зная, что сказать. Наконец Штайнер произнес:
— Вот куда их завел экстаз.
Лица его я не видел. Было темно, лил дождь. Я не видел его лица.
Я, Клаус Зелингер, городской врач и помощник Мейснера, разделял их вину. Я не двинулся с места, я не вернулся к ним, не поговорил с ними, я был опьянен успехом и по слабости не двинулся с места. И ничего не предпринял. Я не двинулся с места, я слышал, как дышит Штайнер, слышал слова песни и не решился сделать выбор. Штайнер повернулся и ушел, а я продолжал все так же стоять на месте.