Пчелы мистера Холмса

Стараясь не шуметь, мы вышли из магазина и в гаснущем свете уходящего дня, прежде чем расстаться, я попросил своего клиента еще об одном:

— Мистер Келлер, при вас находится предмет, который может быть мне полезен.

— Только скажите.

— Фотография вашей жены. Мой клиент неохотно кивнул.

— Пожалуйста, если она вам нужна.

Он достал фотографию из пальто и не без настороженности дал ее мне.

Ничтоже сумняшеся я убрал фотографию в карман и сказал:

— Благодарю вас, мистер Келлер. Сегодня ничего больше делать не стоит. Желаю вам самого приятного вечера.

На этом мы распрощались. Я не замедлил удалиться, унося с собой образ его жены. По дороге катили омнибусы и двуколки, кэбы и пролетки, неся людей домой или куда-то еще, а я лавировал среди прохожих на тротуаре, уверенно стремясь на Бейкер-стрит. Мимо проехало несколько повозок, увозя остатки овощей, доставленных в столицу на рассвете. Скоро, я знал, Монтегю-стрит станет такой же тихой и безлюдной, как любая деревня с наступлением ночи; а я в это время буду, откинувшись в кресле, смотреть, как голубоватый дым от моей сигареты поднимается к потолку.

Глава 9

К рассвету записка для Роджера бесследно покинула сознание Холмса; она пролежала в книге не одну неделю, пока книга не понадобилась ему для работы и он не нашел сложенную бумажку, помещенную между главами (диковинное послание, написанное его рукой, но он не мог и представить, что писал его). Были и другие сложенные бумажки, спрятанные в его многочисленных книгах и в конечном счете потерянные — неотправленные срочные послания, престранные памятки, списки имен и адресов, вдруг стихотворение. Он не помнил, как прятал частное письмо от королевы Виктории или театральную программку, сберегаемую им с поры его непродолжительного сотрудничества с Шекспировской компанией «Сасанофф» (он играл Горацио в лондонской постановке «Гамлета» 1879 года). Не помнил и того, как убирал для сохранности между страниц «Раскрытия тайн пчеловодства» М. Куинби грубый, но подробный рисунок пчелиной матки — его в двенадцать лет нарисовал Роджер и сунул под чердачную дверь позапрошлым летом.

Но Холмс не заблуждался насчет нарастающего ослабления памяти. Он знал, что вполне может неточно восстановить прошлые события, особенно если они принадлежали уже недоступной ему действительности. Что подверглось пересмотру — и что осталось правдой? И что пока известно наверняка? Еще важнее — что именно забылось? Он не знал.

Он держался основательных материй — своей земли, своего дома, своих садов, своей пасеки, своей работы. Он наслаждался своими сигарами, своими книгами, иногда стаканом бренди. Он благоволил к вечернему ветерку и послеполуночным часам. Он точно знал, что присутствие говорливой миссис Монро нередко досаждало ему, а ее обходительный сын всегда был милым, желанным товарищем; но и тут его мнемонические ревизии подправили истину: он вовсе не отнесся доброжелательно к мальчику, впервые увидев этого застенчивого, угловатого юнца, неласково поглядывавшего из-за материнского плеча. Ранее он взял за обязательное правило никогда не нанимать экономок с детьми, но у миссис Монро, недавно овдовевшей и нуждавшейся в постоянном месте, были самые лучшие рекомендации. Да и найти надежную помощницу стало затруднительно, особенно пребывая в сельском отшельничестве, так что он без обиняков сказал ей, что она может оставаться при нем до тех пор, пока деятельность мальчика ограничивается гостевым домиком, пока его работе не воспрепятствует малейший шум, который произведет ее сын.

— За это бояться нечего, сэр, обещаю. Мой Роджер не причинит вам беспокойства, я прослежу.

— Вы меня поняли, да? Пусть я отошел от дел, но я по-прежнему крайне занят. Я попросту не позволю отвлекать себя без надобности.

— Да, сэр, я все понимаю. Не тревожьтесь из-за мальчика ни единой секунды.

— Не буду, моя милая, но мне кажется, что вам — следовало бы.

— Да, сэр.

Прошло около года, прежде чем Холмс снова увидел Роджера. Однажды днем, прохаживаясь по западной части своих владений, он заметил мальчика у гостевого домика, где жила миссис Монро: Роджер входил внутрь с сачком в руке. Потом Холмс стал видеть одинокого мальчика чаще — он то гулял по лугам, то учил в саду уроки, то рассматривал пляжную гальку. Но лишь обнаружив Роджера в пчельнике — мальчик стоял лицом к ульям, обхватив запястье, и изучал укус посередине левой ладони, — Холмс наконец заговорил с ним. Взяв его ужаленную руку, он ногтем вынул жало, разъяснив:

— Ты поступил мудро, не став давить на жало, иначе весь яд непременно попал бы в ранку. Нужно вот так поддеть ногтем, не надавливая, ясно? Спасение пришло вовремя — видишь, только-только начало распухать. У меня случалось много хуже, уверяю тебя.

— Не очень болит, — сказал Роджер, глядя на Холмса зажмурившись, словно ему в лицо ярко светило солнце.

— Скоро заболит, но не сильно, я думаю. Если боль будет сильной, помочи водой с солью или луковым соком, обычно помогает.

— А-а.

Холмс, ждавший, что мальчик заплачет (или хотя бы смутится оттого, что его застали в пчельнике), поразился тому, как быстро внимание Роджера переместилось с укуса на ульи — так захватила его жизнь пасеки, пчелы, светлыми гроздьями роящиеся у летков. Всплакни мальчик хоть единожды, выкажи он малейший испуг, Холмс не подтолкнул бы его вперед, не подвел бы к улью и не снял бы с него крышку, чтобы показать Роджеру лежащий внутри мир (магазин с белыми восковыми ячейками: ячейки побольше — для трутней, под ними, потемнее, — для рабочих пчел); он бы не изменил своего отношения к мальчику и не увидел бы в нем родственной души. (Дело в том, подумалось ему, что незаурядные дети зачастую происходят от ординарных родителей.) Он не пригласил бы Роджера вернуться сюда на следующий день, не сделал бы его свидетелем своих мартовских трудов — еженедельного взвешивания улья, объединения семей, когда в одной из них погибает матка, надзора за тем, чтобы хватало пищи для расплода.

Затем, с превращением Роджера из пытливого наблюдателя в ценного помощника, ему было отдано снаряжение, которое Холмс больше не носил, — белесые перчатки и шляпа с сеткой, — мальчик тоже от них отказался, стоило ему освоить обхождение с пчелами. Вскоре между ними возникло необременительное, естественное взаимопонимание. После школы, почти каждый день, мальчик приходил к Холмсу на пасеку. Летом Роджер просыпался ранним утром и к появлению Холмса уже занимался ульями. Когда они бывали при пчелах или тихо сидели на лугу, миссис Монро приносила им бутерброды, чай, иногда какую-нибудь сладость, испеченную с утра.

В самые жаркие дни, поработав, повинуясь зову прохладной воды в заводях, они ходили туда извилистой дорожкой в утесах, и Роджер шагал рядом с Холмсом, подбирая с крутой тропы камни, непрерывно бросая взгляды на океан внизу, порой нагибаясь рассмотреть какую-нибудь находку (осколки ракушки, деловитого жучка, окаменелость в утесе). Теплый соленый запах креп с их спуском, и крепла радость Холмса, вызванная любознательностью мальчика. Одно дело заметить предмет, но умному ребенку — как Роджер — нужно рассмотреть и ощупать привлекшую его вещь. Холмс был убежден, что ничего ценного на тропке нет, но все равно с готовностью останавливался вместе с Роджером и всматривался во все, что соблазняло мальчика.

Когда они в первый раз шли этой дорогой вдвоем, Роджер поднял глаза на вздымавшиеся вверх щербатые массивы и спросил:

— Этот утес весь из мела?

— Из мела и песчаника.

В пластах под меловым слоем лежала мергелистая глина, потом глауконитовый песок и уилдский песчаник, рассказывал Холмс, пока они спускались; глинистые ложа и тонкий слой песчаника за миллиарды лет покрылись мелом, глиной и кремнем, нанесенными бессчетными бурями.

— А-а, — сказал Роджер, беспечно приближаясь к краю тропы.

Уронив трость, Холмс оттянул его назад.

— Осторожнее, мой мальчик. Смотри под ноги. Возьмись за руку.