Вагончик мой дальний

Ну и все дальнейшее в том же роде, расписанное в самых что ни на есть жестоких, потрясающе натуральных, кровавых подробностях.

Это же, как мне потом рассказали, было распечатано в здешней областной и районной газете, а потом пересказано по радио. Статья называлась так: “Враг не дремлет”. Она заканчивалась призывом к бдительности, требовала устрожения режима ссыльных вообще, а для немцев, которые, как выяснилось, поддерживали контакты с бандой, той самой, которой руководил главный преступник Фишер-Рыбаков, – особенно. Банда, это понятно, тоже были мы.

Никакой встречи с врагом народа, опасным для любых контактов, как я ни просил, мне не позволили. А вот с Зоей благодушный следователь

Евгений Иванович свидание до суда разрешил. Понятно, встреча происходила в его присутствии и под охраной в той же комнате, где меня допрашивали.

Узнав о предстоящей встрече, я так разволновался, что сперва не смог даже стоять, и мне разрешили присесть. Зоя, которую привели, тоже нервничала, но она и здесь оказалась сильней меня. Она долго глядела на меня, потом перевела взгляд на следователя и спросила:

– Вам надо все слышать? Да?

– Мне положено здесь находиться, – чуть ли не оправдываясь, произнес он.

– Ну и находитесь, – сказала она. – Можете пока посмотреть в окошко.

– Вы теряете отпущенное время, – напомнил он.

Зоя вдруг испуганно оглянулась на него, и я понял, что вся ее дерзость происходит от страха. Не за себя, а за меня. Она торопливо заговорила, будто продолжала долгий мысленный разговор:

– Понимаешь, – сказала, – они обещали тебе не наматывать большой срок.

– А тебе?

– Меня не допрашивали… Почти. Ну один раз. Я все рассказывала, как надо, и мне объяснили, что меня должны освободить. Я прохожу как свидетель.

Я обратил внимание, что она не сказала, что говорила им правду, а именно так: “Рассказывала как надо”.

– А куда тебя освободят? – спросил я. – В вагончик?

Она кивнула. Но тут же, спохватившись, поправилась:

– Не знаю. Я туда не хочу.

Она не хотела напоследок меня огорчать. Я посмотрел на следователя, который рылся в своих бумагах и как бы нас не слушал. Но, конечно, он слушал и, уж точно, все запоминал. Однако какое это теперь имело значение, после того как мы все подписали?

– Ты меня не забудешь? – спросил я.

Не мог же я в присутствии постороннего спросить: а ты меня по-прежнему любишь?

Зоя отвечала так, как было возможно при постороннем.

– Я тебя никогда не забуду.

– Правда?

– Правда.

– И я.

Так закончилась наша встреча. О Ван-Ваныче вслух не было произнесено ни словечка. Хотя мы не могли не думать о нем. Через несколько дней мне принесут его прощальное письмо. Я думаю, это смог устроить следователь Евгений Иванович, пытаясь как бы в такой форме загладить перед Ван-Ванычем свою вину.

На школьном листе в клеточку аккуратным почерком было написано:

“Дорогие мои! Хочу, чтобы вы до конца поняли, и ты, Антон, и ты,

Зоя, что решение мое, какой бы исход ни имело, необходимо не только вам, но и лично мне. Мне, мне нужно, чтобы я исполнил хоть что-то стоящее в этой жизни! Каюсь, приехав в вашу страну созидать будущую счастливую жизнь для человечества, я крайне заблуждался. Теперь я осознал, что счастье можно приносить лично, и лишь тем, кого любишь.

Если я смогу помочь только вам двоим, я буду считать свою жизнь исполненной. А может, и продленной. Ваш Иван Рыбаков.

P.S. Если у вас будет сын, назовите, пожалуйста, Иваном”.

Фишера-Рыбакова судили, как я узнал потом, военным трибуналом, который в народе именуется “тройкой”. Он был приговорен к высшей мере наказания: расстрелу. Приговор приведен в исполнение 26 августа

1944 года.

* *

* Эпилог *

За побег из-под стражи, за соучастие в преступлении, за его сокрытие коллегией военного суда я был осужден на четырнадцать лет с содержанием в колонии строгого режима. В пятьдесят третьем, в год смерти Сталина, я попал под амнистию, мне скостили три года, и в пятьдесят пятом я оказался на свободе. И хоть въезд в столицу нашей родины в пределах ста километров был мне заказан, я нашел возможность приехать из Торжка, где проживал, и через справочное бюро разыскать человека по фамилии Мешков.

Вообще-то Мешковых в столице, как оказалось, проживало немало, но я вычислил по году рождения того Мешкова, который был нужен. А может, мне просто повезло.

В какой-то день я пришел по адресу, выданному мне горсправкой, – стоило это семьдесят четыре копейки, – поднялся на третий этаж блочной башни, расположенной на краю Москвы, в Черемушках, в 44-м квартале. Лифт в доме, как ни странно, работал и даже не был загажен. Дверь квартиры номер одиннадцать – вот, подумалось, совпадение, ровно столько я отсидел! – была оббита коричневым дерматином, кое-где порванным. Из дыр торчала стекловата. Вместо глазка тоже дырка. Но звонок работал.

Из-за двери не сразу раздался глухой стариковский голос: “Вам кого?”

Я ответил, что мне нужно Мешкова. С минуту там возились с замками, и передо мной открылись прихожая, плохо освещенная, и сам хозяин, которого я с ходу подробно не разглядел. Но запомнил, что был он в полуспущенных пижамных штанах, цветной майке, тапочках на босу ногу.

Он сразу же, принимая меня за жековского рабочего, стал жаловаться, что давно вызывал слесаря, и сколько заявлений вообще надо писать заслуженному персональному пенсионеру, каковым он является… Краны текут, водоспуск в туалете засорился, а последние два дня вода вообще не поступает, так что приходится пользоваться горшком.

Я не перебивал, слушал, упершись глазами в небритое одутловатое лицо в красных склеротических пятнах, пытаясь разглядеть черты некогда властного, даже могущественного человека, при имени которого дети иной раз могли описаться. Не мы, а младшая группа.

Я смотрел и ничего от прежнего Мешкова не находил. Передо мной стоял немощный старик, ничтожество, насекомое, которое можно было сейчас раздавить, лишь шевельнув пальцем. Тем более без свидетелей. Да и я за одиннадцать лет отсидки кое-чему научился в колониях, мог справиться и с кем-нибудь покрепче.

Но не случилась ли ошибка, не принимаю ли я в ослеплении одного человека за другого, ни в чем не повинного? И, лишь приглядевшись, хоть свету было маловато, по обесцвеченным глазам угадал: он… Точно, он! Язва! И хоть продолжали одолевать сомнения по поводу расправы, для которой я, рискуя новым сроком, сюда прибыл, но злая память диктовала свое: эта уродина, кусок тухлятины и есть всесильный в прошлом Мешков, который поломал мою, Зоину и многие другие жизни… А теперь ты готов простить?

– Послушай, мешков… – начал я свою обвинительную речь. Все слова были продуманы заранее. – Послушай, мешков, – я его обозначил для себя вот так, с маленькой буквы. Но голос мой осекся. В горле встал комок, мешавший говорить. Я помолчал, стараясь совладать с собой.

Глубоко вздохнул и повторил: – Послушай, мешков! Таловку помнишь?

Та-лов-ку, говорю?

По его растерянности, по тому, как в его белых, слезящихся глазах появилось осмысленное выражение, даже оживление, я понял, что он понимает, о чем его спрашивают.

– Да, да. Было. Был… – зачастил он. – Был. В смысле, руководил. Как же! А ты кто, собес?

– Нет, я не собес, – сказал я. – Я бес. Я – оттуда.

– Откуда, говоришь? – переспросил он, подаваясь вперед, чтобы меня рассмотреть.

– От-ту-да! – повторил я уже на нерве. – Из прошлого твоего, мешков.

Из вагончика…

– Вагона? Какого вагона? – спросил он чуть встревоженно. – Но я не служил на железной дороге. Я служил совсем по другой части…

И тут он завел свою нудь по поводу текущих кранов, маленькой пенсии и всяких других вокруг неполадок, которые никак не хочет исправлять нынешняя власть, хотя он человек заслуженный, это все знают. Вот раньше-то порядка было больше…