Страница 7 из 26
Гера поделился: – Даже добрый и тот недоволен! Велели по-настоящему делать тебя.
Мои Пигмалионы явно были не в духе! Но потом отошли.
– Ладно… попробуем еще раз… по-человечески! – Гера произнес. -
Но немножко уж… пожестче придется! – Он растянул полотенце, и друг его финкою кусок отхватил – треть примерно. По-божески.
– Ну давай твою личность… незаурядную! – с улыбкой Гера произнес.
Вот это боль! До рассвета точно не доживу! И если я связан… с
Высшим Разумом… то что-то важное у Него надо попросить. В последний раз. В первый, можно сказать, по-настоящему раз – он же последний! Ну что?
Судя по некоторому просвету в глазах, я обратился к лампочке.
Для себя, я думаю, поздно что-либо просить – даже если выживу, головой свихнусь. За друзей просить надо… Слушай… если Ты есть.
Им помоги! Ведь если они… расколются – то целыми не будут уже!
Так, осколки. Им помоги остаться!.. Как? Уж это Тебе видней! Но сделай, чтоб не превратились они в дерьмо! Ладно?
Нет ответа!.. И вдруг – лампочка явно мигнула!
Ответ! И снова мигнула! Явный ответ! Но какой конкретно? Да – нет? Да – нет?
Узнаем. Я лег с чувством выполненного долга. Хорошо поработал – даже боль ушла!
– Вставай! Подарочек тебя ждет! – голос Геры.
Я вскочил. Кто-то содрал с лица полотенце вместе с волосками.
В камере стояли мои друзья! Кир! Соня! И не только! Центром сцены, несомненно, был МБЧ, маленький большой человек из санатория ЦК “Горный воздух”.
– Вы позорите звание чекиста! – рявкнул он на лысого. – Что вы сделали с человеком?! – (Человек – это я, видимо.) – Сейчас не прежние времена!
В подтверждение этих слов чуть сбоку стоял молодой генерал в распахнутой шинели, с юным, благородным лицом (потом он сделался нашим премьером), рядом был примкнувший к нему чубатый следователь. Победа!
Ко мне кинулся Кир, побритый наголо.
– Видал? – Он торжествующе шлепнул ладонью по темени. – Получили они меня?!
– И меня. – Жоз сделал соответствующий жест.
Соня скромно сияла.
Но именно ей я был обязан своим освобождением! Увидев, как она потом выразилась, “вместо морды сырой бифштекс”, она тут же метнулась к себе в “Горный воздух”, где как раз отдыхал прогрессивный генерал, и МБЧ, знаменитый актер и режиссер, тоже в стороне не остался.
– Вон отсюда! – брезгливо произнес МБЧ, и мы вышли.
…И Жоз тоже не подкачал: на матче с “Динамо” забил решающий гол, под стон и ликованье народа подбежал к ложе, где сидел сам
Ездунов, приспустил трусы и показал ему нечто.
С футболом теперь покончено – зато душу сберег!
…Кир наголо обрился и так явился в епархию: вот вам поп! Не нравлюсь? А почему?.. Друзья мои! Мы вышли на волю, смотрели вверх…
И вдруг – с неба пришло дуновение, крестообразно осенив мой лоб!
Потом мы стояли на скале: Кир, поп-расстрига; Жоз, бывший футболист; Соня, бывшая функционерка… Друзья мои!
Солнце вылезло из-за плоской горы и осветило туманную долину под нами. Крохотные лошадки внизу кидали гигантские длинные тени…
– Личные табуны Ездунова! – усмехнувшись, сообщил Кир.
Вдали над морем затарахтел красненький вертолетик, неся под собой на невидимых стропах гигантскую К – буква раскачивалась, слегка отставая от аппарата. И вдруг стропы отстегнулись, буква стала падать и исчезла в перламутровом море.
– На подводный кабель их устанавливают, – пояснил Жоз.
Я глядел, прощаясь… Друзья мои!
Из-за горизонта поднимался паром…
ПОДАРОК
– Какая качка – все время падаю! – Рыжая веснушчатая девушка, пролетя по палубе зигзагом, обняла вдруг меня.
– Но ведь… море же спокойное, – смущенно произнес я, тем не менее не спеша выбраться из ее объятий.
– Да? – Она весело смотрела снизу вверх. Потом вдруг икнула. – Ой!
Что-то сразу между нами возникло.
– Давайте я отведу вас вниз, – не зная, что тут делать, пробормотал я. – Там меньше качает!
Я вдруг заметил, что тоже качаюсь.
Мы спустились по трапу. В сумрачном салоне рядами сидели люди. Я усадил ее в кресло, отводя свои глазки от ее голых ног, а сам опустился на свободное место впереди. Между сиденьем и спинкой был промежуток, и она сразу же просунула туда ступню и стала щипать меня пальцами ног.
Я обернулся.
– Очень хочется плеваться! – деловито сообщила она.
Я подошел к ней, стал поднимать. Да, знаменитых южных вин она напробовалась изрядно!
Пожилая интеллигентная женщина, сидевшая рядом с ней, вдруг сверкнула в мою сторону очками:
– Я хотела удержаться, но не могу не сказать… какая прелестная у вас девушка!
Да? Мы зигзагами добрались до гальюна. Действительно, что ли, качало?
Она закрылась в гальюне прочно и надолго – я по коридору вышел на палубу. О, уже подходим к пристани. Крым! Толпа пошла по коридору, выкинула меня на берег. Я, приподнимаясь, озирался…
Потерял!.. Ну и ладно.
– Я здесь, здесь! – Она ткнула меня кулачком в бок.
Так я встретил мою жену.
Мы жили у ее родителей, отгородясь в проходной комнате огромным буфетом. Это был не буфет – целый город, с площадями, дворами и переулками. И когда у нас родилась дочь, мы положили ее в буфет.
В конце длинного коммунального коридора была трухлявая темная лестница куда-то вниз. Однажды жена, будучи слегка навеселе, рухнула туда. Вылезла она вся в пыли, но радостно-возбужденная:
– Какая-то подпольная типография!
Я взял фонарик и спустился, там все сохранилось с дореволюционной, видать, поры. Наверно, Поляков, бывший хозяин-адвокат, известный своими симпатиями к социал-демократам, держал типографию. И вот чего добился – огромной дикой коммуналки! Впрочем, кое-чего он добился. Для меня.
Я счел это знаком, уволился с работы и рано утром, крадучись мимо комнаты тещи, направлялся туда. Окон там не было, только светила тускло раскаленная “свеча Яблочкова”, мерцали тяжелые буквы в клетках-кассах. Кое-что начал набирать…
Потом – дочке исполнилось пять – случилось еще одно происшествие: тестю и теще, как участникам войны, дали отдельную квартиру – но однокомнатную. Решительная теща сказала, что заберет внучку – в новом районе и ванна, и сад… “И нормальное питание”, – могли бы добавить мы. Я из подвала не приносил ничего, кроме тараканов, жена еще училась.
– Уж в школу она пойдет у нас! – Это мы решили твердо.
Но когда подошла школа, вдруг выяснилось, что лучшую школу, английскую, перевели как раз в тот район. Ладно! С третьего класса! С пятого!
Годы быстро шли, как бы проходили гигантские перемены – но у нас на глазах ничего не менялось. Мы “заправлялись” в выходные у тещи, скромно забирали продукты. То было смутное, неясное время.
И это касалось не только нас. Старые власти прекратили что-либо делать, а новые еще не взялись. Единственное, что произошло точно, – исчезли продукты.
Помню, мы грустно поехали с женой за город, вышли на какой-то незнакомой станции… В привокзальной роще, закинув головы, легли на желтую траву. На бледно-синем осеннем небе не было ни тучки, дырявые листья трепетали на ветках из последних сил. Мы полежали, вздыхая, потом поднялись.
Мы шли по хрустящим тропам, по муравьиным трупам. И лист то с ольхи, то с дуба вдруг падал к ногам, как рубль. И вышли мы к сизым рельсам. На них лист осины грелся. Качается бабье лето.
Кончается бабье лето. Пожалуйста, два билета.
По совершенно случайным каналам (честно говоря, по радио) я узнал, что в Доме творчества писателей в Комарове проводится совещание молодых литераторов. Ринулся туда.
Маститый седовласый классик У., слегка размякший от наступившей
“оттепели”, добродушно журил выступающих. Я прочел “Мы шли”.
У. долго молчал. Потом, вздохнув, произнес:
– Листья с дуба редко падают – большей частью остаются на ветвях на всю зиму. А лист осины не может греться на “сизых рельсах” – он и так ярко-красный, горячий. Жизни вы не знаете… и не видите!