При свете мрака

Затем выжигается едва ли не главная компонента обаяния несчастных

“текстов” – чарующий образ их создателя: автор умер, боги умерли, поэзия умерла, одни они, мертвецы, живут и торжествуют. Но даже эти упыри догадываются, что живой человек способен полюбить лишь другого живого человека, поэтому всех творцов нужно изобразить тоже мертвецами, – “скриптор”, каким они его стараются представить, не страдает, не радуется, не натирает ноги, не шлепается в грязь, не карабкается на вершину – он лишь перерабатывает одни “тексты” в другие, подобно самим мертвецам.

Я долгое время был убежден, что они делают это сознательно, из унылой ненависти тупиц и уродов к красавцам и гениям, однако, будучи поставлен в необходимость ежеутренне соприкасаться со своей дочерью, я убедился, что самое прекрасное в мире – слова – пробуждают в ней не образы солнца, тьмы, ледяной воды, горячего ветра, не голоса людей и псов, раскаты грома и визг бензопилы, не глаза, губы, волосы, шелковую или шершавую кожу, не царапучий снег или мокрый асфальт с радужными разводами, каким-то чудом обретающими в слове – и только в слове! – высшую красоту и иллюзию смысла, – но исключительно другие слова: /тексты /ассоциируются только с

/текстами,/ закорючки – с закорючками, /знаки/ – со /знаками…/

//

Странная закономерность: чем прекраснее греза при жизни, тем отвратительнее ее труп. Нет ничего прекраснее слов. Но когда они вместо восхитительных, захватывающих образов начинают порождать лишь другие слова, – это даже не трупы, а их отслаивающиеся ногти, осыпающийся /эпителий/… Но мертвецам того-то и подавай. Нет, самые честные из них вовсе не притворяются, они именно любят мертвое.

Потому-то они с таким наслаждением и констатируют смерть всего, что имеет наглость жить: смерть автора, смерть произведения, смерть героя, смерть субъекта…

Хотя на самом деле умерли только они сами. Если только вообще когда-нибудь рождались.

Правда, дочка довольно долго казалась мне живой. Особенно в ту пору, когда я пару раз в день непременно обмирал, наткнувшись взглядом на ее Женин профиль. Но сейчас она не живет ни единой минуты, она безостановочно /интерпретирует/. Ее супруг уже давно почти не тратит слов на творчество – ему достаточно зевнуть, икнуть, пукнуть, почесаться, и мир мертвецов тотчас же будет оповещен, что пустота есть нейтральная поверхность дискурса, отрицающего логоцентризм, а трансгрессия есть разрушение границы между допустимым и анормативным в стремлении к пансемиотизации метаязыка симулякров в паралогических, номадических, ацентрических интенциях деонтологизированной интертекстуальности.

Стихи он зачем-то, впрочем, тоже пописывает, именуя их уже не поэзами, но /проектами:/ все-таки полную пустоту он втюхивать еще не решается, хотя его дежурная интерпретаторша уже поговаривает, что молчать и воздерживаться от речи – далеко не одно и то же (“Молчание как умолчание”, “Молчание как категориальная сакральность”,

“Молчание как бытийственность интенциальности”, “Телесность бессловесности”, “Молчание как экспликация чистой формы”), а устаревшее слово вполне может быть заменено творческим /жестом/ в духе дзэн-буддизма. Впрочем, ее поставщик и не пишет, а

/экспериментирует со словом/ – то у него по четыре слога в каждой строке, то… Впрочем, я сразу засыпаю, как только его снисходительная улыбочка самоупоения округляется в розовый анус. Нет ничего скучнее предсказуемого эпатажа, анормативности, сделавшейся нормой. Законом.

Уставом.

Я не уверен, что он способен наслаждаться хотя бы вкусной едой, – он наслаждается лишь сознанием того, сколь утонченно он наслаждается.

Вероятно, именно благодаря ему, а не дочери, предпочитающей уже готовую дохлятину, за завтраком они непременно поглощают что-нибудь живое, проросшее, запивая уничтоженную жизнь под видом томатного сока еще горяченькой кровью пушистого белого котенка, отсекая ему головку миниатюрной гильотинкой, вмонтированной в портативную, сопровождающую их в безостановочном /турнэ/ соковыжималку. С нею они каждое утро подолгу манипулируют на кухне, прежде чем выйти к завтраку.

Чтобы как-то перетерпеть эти общие завтраки в кунацкой под кумганами и ятаганами, я первым делом включаю телевизор, чтобы перешибить дух мертвечины, вернуться из постисторизма в обычный историзм: взрывы, пожары, убийства – это же такая /органика!/.. Гришка, из-за гостей вынужденная претерпевать трезвый образ жизни, смотреть на жизнь трезвыми глазами все-таки не может, как и тысячу лет назад, защищаясь от ее кошмаров нашим единственным оружием – воображением, красотой. И на каждое ее патетическое восклицание супруг моей дочери роняет овечий шарик утомленного всезнайства.

За кофе с каймаком мы прослушиваем, как некая лицеистка ухитрилась загнать отчую квартиру, чтобы спасти возлюбленного-наркомана от мести наркоторговцев.

– Сильна как смерть! – не столько осуждает, сколько восхищается

Гришка, как всякая нормальная женщина в глубине души оправдывающая любое преступление, совершенное во имя любви (и правильно: лишь любовь способна пробить броню корысти).

– Все это нужно интерпретировать по /Лакану/… – устало роняет мой зять пахучий орешек.

Жизнь между тем продолжается – выбросился из окна немолодой отец семейства.

– Вокруг столько горя, а мы завтракаем…

– Это такая /дэструкция/…

Скинхеды забили насмерть кавказского торговца.

– Господи, какой ужас, какое позорище на весь мир!..

– Все упирается в проблему /идентичности/ и /аутентичности/…

– Они допрыгаются, что мы тоже возьмемся за кинжалы!

– Я близ Кавказа рождена… – бормочу я.

– Да! – сверкает вороненой сталью черкесских очей Гришка и снизу вверх рассекает воздух диковато-красивым ятаганом носа. – В такие минуты я чувствую, что я одна из них! А что, это не такое сложное дело – узнать, где они собираются, эти крысята…

– Ура, и смолкло, вон кинжалы…

– Неужели вы можете читать Лермонтова? – приятно изумился такому наивному анахронизму мой богоданный сынуля.

– Почему бы и нет?.. – в сторону, чтобы не вдохнуть дух мертвецкой, вздыхаю я. – У него можно отыскать эмбриональную децентрированность в метатексте.

– Лермонтова сегодня читать невозможно, – спешит известить меня претендент на его наследие. – Это фигура чисто архетипическая -

/вечный юноша/. Правда, у него есть одно приличное стихотворение, “В полдневный жар” – там неплохо организована /кольцевая композиция/.

Убийство кавказца не вызывает во мне гнева – только отчаяние. Я ощущаю, что имею дело с неодолимой силой – силой тупости, поднявшейся на борьбу за какую-то захватывающую химеру. А вот убийцы красоты, вроде избранника моей дочери, – он-то бы сразу просек, на что он руку подымал, если ему отсечь эту самую конечность. Испытывал ли я в тот миг ненависть к нему? Нет, погружаюсь я в гипертекст, это было только непризнание людьми этих существ, желание истребления которых, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.

Но я же мужчина, а не баба: не можешь убить – храни невозмутимость.

И в моем лице не дрогнул ни один мускул, когда моя дочь – редчайший случай – не согласилась со своим объектом познания.

– Нет, у Лермонтова интересна еще и садомазохистская интенция.

“Интенция как импотенция”.

– Лермонтов скорее гомосексуален, его садомазохизм есть /ментальная фикция/.

“Фикция как дефекация”, “Фаллоцентризм как омфалоцентризм”,

“Логоцентризм как эгоцентризм”, “Завтрак с упырями”,

“Патологоанатомы на конкурсе красоты”… Нет, дело гораздо хуже: те оценивают прекрасную грезу мерками безобразной правды, а эти стараются уничтожить прекрасную ложь тоже ложью, но только отвратительной.

Но я не испытываю желания уничтожить свою дочь, ибо не вижу в ней ничего человеческого: нельзя же убивать собаку за то, что она оставила колбаску на ковре, – ее просто не нужно пускать в гостиную.