Соседи

Павел чувствовал, что пот стекает по лбу, по шее, а тело стало влажным от жары. Он вытер лицо платком. Скомкал, сунул в портфель: в карман брюк не мог, они словно прилипли к ногам. Он с подростковых лет не знал более сильного удовольствия, чем езда в автобусе или трамвае. На короткое время поездки он полностью выключался из служебной и деловой жизни, не давая себе думать о работе и пуская мысли бродить по сторонам: пусть сама жизнь без помех крутится у него в голове – так, как бы случайно, до чего-то важного и добредешь. Дорога в переполненном транспорте всегда была для него моментом размышлений и воспоминаний, длинных, бессвязных, ни к чему не обязывающих, но необходимых всему его существу.

Сосед слева шумно вздохнул, сложил газету, протянул ее своей подруге жизни и вытер ладонью шею, потом вытер эту руку другой, зачем-то понюхал их, словно радуясь крепкому запаху своего пота, и долго изучающе смотрел себе на ладони, шевеля пальцами. Павел глянул в окно – новенькая бензоколонка, еще три остановки – и конечная. Метро. “Интересно, что за письмо припас Лёня? Чего он говорил-то? Ах да! “Приходи. С кем хочешь. Новую завел? Приводи.

А я тебя, интеллектуального волка, еще письмецом попотчую. Ты в городе зачах, кроме гари да Госдумы здесь ничего не найдешь. А это как прикосновение к живой воде, к самой природе. Простота и сила. Настоящее, нутряное!”

“Чур меня! – чуть ли не вслух пробормотал Павел.- Что всем так далось это нутро? А что в нем, в этом нутре?.. Тоже мне, святой

Грааль! Да, не забыть еще бутылку купить! К Раечке зайду на конечной. У нее недорого”.

– Отстаньте от меня! – вдруг услышал он от передней двери высокий женский голос.- Вы пьяны.

– Ну? – Второй голос был мужской, пьяный и угрожающе-хамоватый. Ты мужику своему так громко ори. А мне не моги.

Остановка. Довольно много людей сошло, передняя часть салона разгрузилась, и Павел увидел, что полногрудая, с рыжими, даже не рыжими, а медными волосами, такая простонародно-сексапильная, явно всем своим внешним видом вызывавшая мужские желания, прижалась спиной к окну кабины водителя, а над ней склонился ражий парень, одетый, несмотря на жару, в маскировочный костюм пятнистого цвета, очень модный со времен Афгана (потом мода была подтверждена чеченской войной) среди охранников разных мелких фирм.

– Отстаньте! Вы пьяны,- выставляла, защищаясь, ладонь девица.

Вместо ответа парень икнул, ухватился за железный поручень, чтоб не упасть, и слюняво чмокнул губами, изображая поцелуй.

Павел хотел подняться, но народу снова набилось столько, что наваливались, нависали над сиденьем. Сосед притиснул Павла к стенке автобуса, так что опять оставалось лишь отвернуться, смотреть в окно и медитировать, размышлять, вспоминать, предоставляя волю мыслям. Когда он отворачивался от жаркой улицы, то мог только видеть толстого соседа и протиснутую к их сиденью молодуху в белой блузке, от которой остро и резко пахло немытым телом. Девицу и пристававшего к ней парня он в общем гаме теперь даже и не слышал.

“Россия – страна пограничная, так и создавалась, так себя и до сих пор ощущает, как огромный военный лагерь, “всегда мы в походе”, об этом даже и Окуджава-пацифист пел, а сейчас привал, бивак, но сами ищем столкновений, мало было Афганистана – в

Чечню ввязались, и все величие свое этим доказываем, не строительством, а войной, а на биваке тоже нравы простые, перекур между боями, бабу перехватить, пока не убили, система ценностей по-прежнему военная, как на фронтире, только колонизовать больше некого”.

Мысли были нехитрые, реминисценции на темы Ключевского. Но как-то живо они у него в голове прокрутились, и даже окружающие сразу стали как будто понятнее.

Предпоследняя остановка. Стихли шум мотора и гул вышедших людей, донеслись слова пьяного “афганца”:

– А ты молчи, не препятствуй!

Руки его уже драли ей кофточку.

– Отстань, гад! – выкрикнула полногрудая и медноволосая, выкручиваясь из цепких лап.- Ты пьян.

– Давай сойдем, я не обижу,- ныл парень.

Вдруг встряла какая-то бабка:

– Стыдно тебе, девка. За долаЂры бы небось пошла! Да не боись, он к утру тверезым будет.- И запричитала в голос, визгливо, на весь автобус: – Всю Расею Западу продали. Я к батюшке ходила, а он говорит: “Все грех. И телевизор смотреть, и музыку ихнюю слушать. Все прельстить пресветлую Расею Запад пытается”. Вот уж бабы от русских мужиков и нос воротят. Все ихнего, прости

Господи, хочут попробовать.

Кто-то захохотал, обижаемая всхлипнула, не в силах отодрать от себя прилипшего мужика, поднялся гомон. Женщины помоложе возмущались: до чего мужики распущенные, день еще, а этот уже нажрался, проходу от них нет; те, что постарше, и старухи поддержали бабку, что нынче все девки заголяются, проститутки этакие, всю Москву позаразили, нечего обижаться, перед мужиком выставляется, а он выпимши и, конечно, собой не владеет, нечего реветь, лучше бы ноги прикрыла, стыд один смотреть, из-за таких вот сук бессовестных все безобразия и творятся. В воздухе звенели без конца словечки сниженного языка, показывающие молодость культуры и с легкостью употребляемые женским народом.

Было жарко, тесно, девица то всхлипывала, то взвизгивала, бабы стыдили то ее, то мужика в маскировочном костюме. Мужчины молчали, не их это было дело за какую-то девку вступаться, бабы разберутся, да и страшновато – на кого нарвешься, нынче многие с оружием. Только сосед по сиденью вдруг привскочил и с неожиданной злобой выкрикнул:

– Так ей и надо! Учить таких надо, учить!

Павел поднялся и с неохотой, но чувствуя, что по-другому он поступить никак не может,- дурацкое воспитание мальчика из хорошей семьи! – стал продираться к обижаемой. Никаких столкновений он тоже не хотел, рассчитывал образумить словесно.

Но тут автобус остановился: конечная. Люди торопливо выскакивали, спешили к метро. Некоторые, правда, подзадержались

– посмотреть, чем у “афганца” с девицей дело закончится.Выкатился и Павел. Оказывается, сцена продолжалась.

Посреди людского потока образовался островок, который отекали струи людей. Парень держал медноволосую за плечо и за руку, не выпуская на свободу.

– Да ты постой, б… Ну, я тебе говорю!

– Отстань, липучка! – отбивалась та.

Солнце пекло невыносимо, хотя время пошло уже к пяти. По лбу этого не то “афганца”, не то охранника катился пот, запах дешевой водки шибал от него на расстояние, заставлял вырывавшуюся девушку вертеть головой в разные стороны, остановившийся взгляд парня показывал то состояние, когда человек себя не вполне сознает. Голубые глаза смотрели пусто и прямо, льняные спутанные волосы свисали прядями. Был он при том явно красив: рослый, худой, широкоплечий, с круто выступающими скулами. Скособоченная бабка из автобуса, разглагольствовавшая о дьявольской прелести Запада, напоследок опять осудила девицу, шлепая мимо к метро:

– Ты бы, милая, от мужика-то отстала, не заигрывала бы!

Павел поправил очки, провел рукой по усам. В желудке стало пусто и противно. И хотелось бы пройти, но не мог. “Это называется рыцарством,- ругнул он себя.- Конечно же, фамилия Галахов происходит от Галахеда, рыцаря Круглого стола. В походе к Граалю непременно надо освободить от злодеев девицу”. Он тронул парня за плечо:

– Оставь девушку в покое.

Тот повернулся, не разжимая лап, и уставился на Галахеда все тем же не сознающим ничего, немигающим взором.

– Че-его?

– Что слышал. Отпусти женщину. Понял?

“Афганец” вдруг отцепился от медноволосой и так же цепко и проворно ухватился за лацкан рубахи Павла, занеся правую руку для удара. Уронив портфель на асфальт, профессор филологии резко стряхнул его левую руку и, перехватив правую, слегка вывернул ее.

– Ты что, не понял, что я тебе сказал? – как можно спокойнее и наставительнее произнес Галахов.

– А ты меня на “понял” не бери, гнида вонючая! – Парень попытался вырваться, но Павел только крепче сжал его руку, дальше заведя за спину, так что тот согнулся, сморщившись от боли.