Люда

Люда не из тех, кто меняет каждый день наряды и каждый вечер кавалеров; ей, чтобы почувствовать, что жизнь продолжается, достаточно с утра надеть свежую блузку.

Девушка выходит на кухню, а там ее приветствует Дуська. Кошка ржаво поверх мурлыканья мяучит и топчется ей по ногам. Над столом шепчет радио, словно телефонная трубка. Люда прибавляет громкость – ежеутренняя веселая передача называется “Опять двадцать пять”. Опять на завтрак яйцо “в мешочек”, опять после завтрака – макияж и привычные сборы. Опять прощание с тети Аниным задом… Опять – в несчетный раз – ступит Люда в людскую реку – мелькнет в толпе ее бежевый костюмчик, и уже глазу не отыскать.

Трушинской маме, по-видимому, совершенно безразлично, в чем ее сын ходит на работу. Сегодня Леша явился в ярко-голубой рубашке, не идущей ни к галстуку, ни к его коричневому пиджаку. Кто бы ни зашел на РЭМ, каждый сперва взглянет на Лешину рубашку, а потом уже сообщит, зачем пожаловал – просто так или по делу. Те, что по делу – это в основном “клиенты” с рулонами чертежей. Им главное – не дать

Люде заскучать без работы. Те же, которые заглянули “просто так”, оседают за столом у Трушина. Все они – знакомцы или полузнакомцы, потому что незнакомцев в инженерном корпусе у Леши нет. Лаская взорами трушинский железный шкаф, посетители заводят светские беседы о том о сем, о футболе, стараясь воздерживаться от выражений, неуместных в присутствии женщины. При всем разнообразии заходных тем, разговоры эти кончаются одной и той же просьбой и… одним и тем же хладнокровным отказом.

– Не-а, не дам! – Трушин отрицательно качает головой. – Ступай лучше в светокопию, аммиачком освежись.

Однако в сложных случаях “аммиачок” не помогает. Сегодня с утра уже к Леше приходили Крюкова с Морозовой – тоже просили “починиться” и тоже, впрочем, ушли ни с чем.

И так каждое утро. Что значит – человек сидит на канистре со спиртом, и какой характер надо иметь на его месте! Люда из-за своего

РЭМа не без гордости поглядывает на Лешу. Если б еще не эта рубашка…

И все-таки природа не может без сюрпризов. Этот день при своем зарождении подавал самые лучшие надежды, однако к обеду, не достигнув даже зрелости, внезапно потемнел и состарился, как овощ, испортившийся на кусте. Небо за окном озлилось, наверное, не в силах соперничать цветом с трушинской рубашкой, и завернулось в огромную, тяжелую и плотную, как меховая полость, тучу.

Люда стоит у окна и наблюдает непогоду. В одной руке ее кружка с чаем, а в другой – пирожок, испеченный Лешиной мамой (печет она, пожалуй, неплохо). На заводском дворе постройки и бетонный забор светятся, словно фосфоресцируют, а над ними буро-зеленым чудищем вздымается грозовая туча, похожая на гору. Как выглядят настоящие горы, Люда помнит, хотя и смутно, – когда-то, при живом еще отце, они семьей были в Крыму. Но туча – туча даже страшнее горы, потому что шевелится и угрожающе бормочет. Вдобавок она блещет беспорядочно вспышками, словно в небе гуляет компания пьяных электросварщиков.

– А я-то без зонта сегодня…

Людины слова тонут в неожиданном, оглушительном, как разрыв бомбы, громовом ударе. Окно звонко крякает; лампы под потолком, погаснув на мгновение, испуганно моргают.

– Ого! – Трушин поднимает голову от газеты.

Мария Кирилловна крестится и тоже, как лампочка, часто моргает.

– Надо окно запереть, – советует Леша.

Но Люда не успевает повернуть рукоятку – могучий порыв ветра распахивает оконную створку. Девушкин хвост волос взвивается, в лицо ей летит уличная пыль, и тяжеленная дождевая капля бьет ее прямо в лоб.

В инженерном корпусе переполох, причина его – полуденная гроза. Ведь не все сотрудники обедают пирожками на рабочих местах – многие ходят в заводскую столовую или домой. Даже зонтики, у кого есть, не выручили бедолаг, которых ливень застал в пути. Инженеры вбегают с улицы мокрые, ошеломленные, и сейчас видно, насколько беззащитен человек даже с высшим образованием перед нападением стихии. Для многих случившееся подобно моменту истины. Вон у какого-то цуцика размыло на темени фальшивый зачес, и миру явилась неровная бледная лысина с родинкой посередине. Вон у отдельской “примы” поплыла тушь с ресниц, а кажется, что вытек весь глаз. Сырые одежды предательски облепили животы и складки тел, проявили женские конструкции для удержания бюстов и прочую сокровенную нижнюю оснастку.

Но шум голосов в коридоре и канонада грозы еще не повод, чтобы забыть о своих трудовых обязанностях. Посмотрев на часы, Трушин убирает газету и свою чашку в несгораемый шкаф и запирает его на ключ.

– Время, – деловито командует он. – Заводи.

Люда с Марией Кирилловной вздрагивают от ударов грома и косятся на окно, озаряемое словно магниевыми блицами, но все-таки послушно занимают свои места подле машины. Еще минута, и производственный процесс возобновится буре наперекор…

И вдруг… и вдруг дверь на РЭМ толчком распахивается. Женский голос отчаянно взывает из коридора:

– Трушин!.. Леха!.. Скорей сюда!

Дверь в светокопию – настежь. Внутри мечутся возбужденные работницы.

Трушин входит, следом вбегает Сергеев.

– Что тут у вас стряслось?

Галька Крюкова стоит, опершись руками о стену, и громко воет. На полу, странно подергиваясь, лежит Морозова. Обе, очевидно, только что с улицы, потому что под каждой лужа воды.

– Что с ними? – спрашивает, нахмурясь, Трушин. – Ты, Галька, чего дурниной орешь?

– Наверное, громом контузило, – предполагает Сергеев.

Крюкова сползает на пол.

– Мети-илу… метилу мы… поправиться…

Речь ее сквозь стоны неразборчива, но ключевое слово Трушин понимает.

– Вы что, метилу махнули?

Галька в ответ мычит и, едва ворочая языком, жалуется, что ничего не видит.

Все ясно! Трушин больше не мешкает.

– Блевать! – командует он решительно и сам, железной рукой пригнув

Крюкову за шею, сует ей два пальца в рот. Сергеев делает то же с

Морозовой. Страдалицы давятся и с криком извергают содержимое своих желудков. Однако самочувствие их не улучшается, у обеих начинаются судороги.

Медсанчасть, которую известили о ЧП по внутреннему телефону, выслала на место происшествия двое носилок и Стеценко, рассудительного пожилого фельдшера. Стеценко цыкает зубом, заглядывает в зрачки и

Крюковой, и Морозовой, но диагноз ставит правильный.

– Метилу, что ль, приняли? – произносит он задумчиво.

Трушин сердится на его медлительность:

– Знаем без тебя, что метилу!

– Стало быть, значица, метилу… – невозмутимо констатирует фельдшер.

Крюкова с Морозовой стонут и сучат конечностями. Не без труда их укладывают на носилки и выносят из светокопии головами вперед.

Санитарная процессия в коридоре привлекает, разумеется, всеобщий интерес: народ таращится, высыпав изо всех дверей. И то сказать – не каждый день такое случается. Уже и носилки скрылись из виду, а люди все не угомонятся, пересуживают чужую беду – кто сочувственно, а кто со смешком.

Трушин, мрачный, возвращается из санчасти.

– Ну что?

Он машет рукой.

– Жить будут. Лошади здоровые… А вот я на “строгача” как пить дать налетел.

Мария Кирилловна вздыхает:

– Сами виноваты, Алексей Василич. Надо было налить им на опохмелку.

– Какая вы умная! – вступается Люда. – Им налей, а они потом что-нибудь учудят. Или руку в машину сунут.

Люда к пьянству относится резко отрицательно. Правда, год назад с ней самой в совхозе произошел эпизод, но то был единичный случай, и притом на нервной почве. Вообще же она справедливо полагает, что ничего, кроме горя, ни от портвейна, ни от водки, ни в особенности от спирта ждать не приходится.