Страница 11 из 49
– Нет, ну смотри, – громко и злобно говорит первый. – Ты что?!
Охренел?! Я там рожу мою, а он ЕГО своего поганого полощет! Иди вон к унитазу и полощи там!
– Ага! – мрачно отвечает второй, перед тем как захлопнуть дверь. -
Если б, чего доброго, ОН у меня был как у тебя рожа, я б ЕГО точно в унитазе мыл!..
И было мне грустно обо всем этом думать.
Но потом я вышел из стеклянных дверей гостиницы, вдохнул свежего воздуха – и отвлекся до позднего вечера.
Вечером же, когда я открыл дверь номера, меня и впрямь встретил неведомый мне до той поры… кто? Сожитель? – нет, как-то неловко.
Сосед? – какой же сосед, если мы с ним в одной комнате дружно храпим и солидарно нюхаем носки? Соспальник? – м-м-м… вот именно что соспальник… да, пожалуй что соспальник. Одетый в свежую белую рубашку с галстуком и черный пиджак, соспальник сидел перед виртуозно накрытым столом. В серебряном ведре мерзла "Столичная".
Листья салата сверкали каплями воды. Икра антрацитово блестела в одном урыльничке и стыдливо пунцовела в другом. Слезился сырок.
Колбаска… гм!.. (Прекратите! Это теперь до тошноты противно читать в ресторанном меню "селедочка с картошечкой, маслицем и лучком", а прежде уменьшительные суффиксы отражали самую суть благоговейного отношения советского человека к продуктам питания!) Да, селедочка! И
огурчики (см.)!
Когда я переступил порог, соспальник встал, вытянувшись как на смотру.
Затем он одной рукой пригладил седой вихор, другую прижал к груди и плачуще возгласил:
– Господи! Наконец-то! А я уж думаю – когда?!
Для меня оказалось некоторой неожиданностью, что нижняя часть его тела была облачена в мизерные, по сравнению с пиджаком и галстуком, сиреневые кальсоны.
Тем не менее мы с ним славно поужинали. Он, как выяснилось, был человеком старой закалки: в одиночку пить не мог ну просто ни в какую.
Грузины
Однажды мы с Мамукой Анджапаридзе пили пиво в пивном баре на улице
Строителей.
То ли денег у нас не было, то ли в пивном баре ничего не было. Так или иначе, к пиву мы взяли самое простое – по две соленые сушки.
Теперь нет соленых сушек. Следует разъяснить, какими они были.
Соленая сушка – это сушка, посыпанная крупной солью.
Заметим, что если сушку просто посыпать солью, ничего хорошего не получится. Сушка и соль не соединятся. Соль останется сама по себе, сушка – сама по себе. Ведь сушка потому и сушка, что сухая. Она славно хрустит на зубах, однако соль к ней не пристает. Для того чтобы соль приставала, сушку нужно как следует намочить. Конечно, после того, как ее намочили, сушка потеряет прежние свойства: она перестанет быть сушкой. Это уже не сушка – не сухая, не хрустит. Она мокрая, с раскисшим боком. Зато соленая.
Мы пили жидкое пиво "Колос", слизывая соль с клеклых сушек, и от нечего делать я посвящал Мамуку в секреты приготовления плова.
– Красиво говоришь, – хмуро сказал Мамука, когда я замолк. – Про плов я все понял. Вари мясо с рисом, и все дела… – Вдруг он ожил:
– В общем, получается, что таджики (см.) – это что-то среднее между грузинами и китайцами.
– Почему? – спросил я, пораженный резвостью его народной мысли.
Мамука сунул в рот вторую половину соленой сушки и сказал, жуя:
– Мы едим одно мясо. Китайцы – один рис. А таджики – мясо с рисом.
Двадцать копеек
Был поздний декабрьский вечер. Я смотрел в окно, где мелькали фонари и льдистые тротуары, а размышлял лишь о том, что незадолго до Нового года жизнь кажется особенно безрадостной. Через несколько дней запахнет елками, повеет праздником, замерцают огни – и в душе посветлеет, и зима станет не такой холодной и слякотной. Но пока еще ни елками не пахнет, ни огни не мерцают, и на душе одиноко и тоскливо.
Промерзший троллейбус гудел и дребезжал, безоглядно летя по темному
Дмитровскому шоссе. Я сидел на заднем сиденье – лицом против движения. На противоположном, через проход, подремывал случайный
попутчик (см.) – подвыпивший мужичок лет пятидесяти. Одет он был явно не по сезону – курточка из болоньи, засаленная кепка с пуговкой… Впрочем, я и сам-то был одет не по сезону. И должно быть, вид у меня был такой же – нахохленный и недовольный.
Троллейбус резко подвалил к очередной остановке и со скрежетом открыл двери. В салон взобрался новый пассажир. Двери схлопнулись, троллейбус взвыл, и мы погнали дальше.
В отличие от нас, пассажир был одет по сезону – распахнутая дубленка, струение мохерового шарфа на груди. Упитанный, краснолицый, благодушный, он источал веяние тепла и сытости – должно быть, только что из-за стола, где принял граммов триста пятьдесят коньяку под плотную мясную закуску. Оглядев нас с неудержимой приветливостью, он шагнул к билетному автомату и вынул из кармана горсть мелочи.
Троллейбус тряхнуло на колдобине, мелочь посыпалась, а пассажир чертыхнулся.
Улучая моменты более или менее прямолинейного и равномерного движения, он наклонялся, подбирал несколько монет и снова хватался за спасительный поручень. При одном из наклонов раздался характерный звук. Обладатель дубленки вполголоса сказал по матушке, смущенно оглянулся, а затем продолжил свои упражнения.
В конце концов он собрал, как ему казалось, все.
Одна монета осталась незамеченной.
У человека на заднем сиденье был выбор.
Стоило ему пересилить свой порыв – и тогда буквально через минуту он сам смог бы подобрать потерявшуюся монету. Что ни говори, а ему, одетому не по сезону, она была куда нужнее, чем сытому пассажиру в роскошной дубленке!..
Его лицо отразило краткую душевную борьбу. Потом он нетрезво указал на двугривенный и брюзгливо бросил:
– Эй, ты! Который пернул! Вон еще двадцать копеек!
Дик Даглас
Большую часть своей жизни он является менеджером по продажам – занят живым делом, работает с людьми и чем ярче проявляет свойства, присущие массовику-затейнику и балаганному зазывале, тем большего успеха добивается на этом непростом поприще. В его внешности нет ничего, что указывало бы на холерический, флегматический или, не дай бог, меланхолический темперамент. Это типичный сангвиник – большой добродушный человек в просторном дорогом пиджаке, с пузцом, которое выглядит при нем совершенно естественно – настолько естественно, что отсутствие такового показалось бы заметным уродством; краснощекий, губастый, с небольшими, но блестящими глазами и если не улыбающийся, то всегда к этому готовый.
Он появляется в офисе каждое утро: многословно и радостно здоровается, осведомляется о делах. Вы так же радостно его приветствуете. Что касается дел, то их невпроворот (см.
Специализация ), а время идет впустую, потому что он профессионально общителен, а ваше слабое знание английского его ничуть не смущает.
– О! – восклицает он, заметив, что вы посматриваете на часы, и на безоблачную только что физиономию набегает тучка. – Я понимаю: вы скучаете! Я понимаю! Чужая страна, чужой язык!.. Ну, ничего! – Лицо несколько проясняется, и он хлопает вас по плечу. – Мы будем бороться с вашей скукой! Я не дам вам загнуться с тоски в этой чертовой Америке! А? – Добродушно хохочет и еще раз легонько рукоприкладствует – дружески тычет кулаком в живот. – В этой проклятой стране! А? Нет, нет! Сегодня везу вас обедать!
Обед с ним – это история часа на два с половиной. Вы робко протестуете – мол, стоит ли? Гораздо проще сбегать за сэндвичами в кафе напротив. Оно и дешевле.
– Нет, нет и нет! – громыхает он, воздымая руки жестом категорического отрицания. – Не может быть и речи. При чем тут деньги? Главное – чтобы вы чувствовали себя как дома. Ради этого наша фирма не пожалеет никаких денег. Обедать, обедать!
Остается надеяться, что его отвлекут какие-нибудь дела – должны же быть у него какие-нибудь дела? – и он о вас забудет. Тогда вы, быть может, успеете отладить барахлящий модуль программы – без нее завтрашняя демонстрация, о которой оповещены начальники шести отделов, не имеет никакого смысла.