Страница 49 из 49
Юрка
Мы – то есть я, Олежек и Муся – стояли у скамьи. Нам было лет по восемь.
Юрка Жуков и какой-то человек из белых домов, имени которого мы не знали, сидели на спинке скамьи, поставив на сиденье грязные ноги в пыльных сандалетах.
Они курили и говорили о взрослом. Точнее, Юрка рассказывал, а человек из белых домов только ахал, ужасался, прыскал и бил себя левой ладонью по голой коленке. Он был в коротких штанах.
А мы слушали раскрыв рты и онемев в судороге блаженного внимания и многого не понимали.
Человеку из белых домов было лет тринадцать. Если он не бил себя по коленке, то качал головой и сплевывал. Вообще, вид у него был какой-то неубедительный. Руки в цыпках. Еще эти короткие штаны…
Юрка был старше, значительно старше – ему, должно быть, стукнуло пятнадцать. Ну, самый край – четырнадцать. Он был король нашего двора, этот Юрка. Высокий, сильный, мужественный и взрослый. И прыщи его совершенно не портили.
– А что тут непонятного, – сдержанно и несколько покровительственно говорил он, выпуская сизый дым. – Он говорит, так запыхался, что вообще ничего не понял.
– Не понял?! – из белых домов прыснул и ударил себя по коленке. -
Ничего себе! А она все равно, что ли?
Юрка взглянул на него с превосходством во взгляде.
– Что – "все равно"?
– Ну, это самое-то!.. забеременела-то!..
И человек из белых домов с горящими глазами покрутил рукой вокруг своего тощего живота.
– В том-то и дело…
– А ему-то сколько?
– Чего "сколько"?
– Ну, лет, лет ему сколько?
– Четырнадцать, – нехотя ответил Юрка.
– Ух ты!.. А это… а ей сколько? – спросил из белых домов.
– Чего "сколько"?
– Ну, лет-то, лет ей сколько? – нетерпеливо повторил тот.
– Тринадцать…
– Ух ты! Ничего себе! В тринадцать лет?!
Затянувшись, Юрка отнес ото рта сигарету, насмешливо посмотрел на человека из белых домов и сказал:
– Ты что, больной? В тринадцать! Они и в двенадцать уже залетают!..
Окурок был уже совсем незначительным. Юрка зажал его между напряженным указательным и большим пальцем, повел взглядом, выискивая место, куда бы щелкнуть.
Заметил нас, оцепенело стоявших перед ним с разинутыми ртами.
– Вот так, ребятки, – сказал он со вздохом. – Е…ь, пока маленькие.
И запулил окурок в заросли палисадника.
Язык
В свое время меня поразила фраза женщины, эмигрировавшей из
Ленинграда в США, город Сиэтл, штат Вашингтон (см. Чемодан ), и безвылазно просидевшей там 22 года. Про каких-то своих приятелей эта женщина на родном ей русском языке говорила буквально следующее:
– Они адаптировали двух китаянцев, один из них оказался наркоматиком.
В Замке (см.) я, как правило, завтракал в молчании.
Потому что русским здесь никто не владел даже в такой степени, чтобы рассказать про адаптацию китаянцев, самому же мне говорить на иных языках затруднительно. Я давно понял, что изучение языков проходит в два этапа. Первый – это когда ты не знаешь, как сказать. Второй – ума не приложишь, что сказать.
Что бы ты ни сказал, это высказывание иностранца, чужеземца, русского. О чем можно говорить с чужеземцем? Разве что о погоде.
В отношении немецкого я находился на первом этапе. Мой английский был на втором. Короче говоря, поскольку погода почти всегда была чудесной, я предпочитал помалкивать.
Однажды пошел дождь, и утром, глядя на туманное озеро сквозь окна зимнего сада, я заметил:
– Нет ничего лучше плохой погоды.
Английский писатель, примерно мой ровесник и такой же, как я, стипендиат, в то время переводил Андрея Платонова и очень им восхищался. Он мог и не знать, что моя фраза (по крайней мере в обратном переводе на русский) является названием одного из романов болгарина Богомила Райнова, когда-то популярного в СССР. Скорее всего, так оно и было.
Он недоуменно посмотрел на меня:
– Что?
Я повторил.
Он пошевелил губами, повторяя про себя.
Он не понимал. То есть каждое отдельное слово ему было знакомо, но общий смысл ускользал. Еще точнее: он и смысл улавливал, но не мог его принять. Просто не в силах был с ним согласиться. Мое высказывание казалось ему диким. Ну как, например, "больше всего я люблю ненавидеть синие апельсины!".
Англичанин аккуратно отставил чашку и настороженно на меня посмотрел. Не знаю, что ему почудилось.
– Э-э-э… Это как бы шутка… – сказал я, припомнив Дика Дагласа
(см.). – Парадокс… э-э-э… Понимаете, я не люблю солнца.
Он бросил на меня еще один дикий взгляд, в котором читалось что-то вроде: "Сатанисты?! Морлоки?.."
– Я, видите ли, вырос в Таджикистане. Там очень жарко. Дожди идут редко. Хорошо, если в конце октября пройдет дождь, – толковал я. -
Очень редкая вещь, понимаете? Поэтому я люблю дожди. Ну как бы еще объяснить…
Безнадежное дело – на чужом языке, ворочающемся во рту как пластмассовый, объяснить, как я в детстве любил дождь! До оторопи, до сладкого замирания!.. Однажды долго не мог уснуть, мучаясь тяжелой жарой, а уснув, был разбужен шумом ночного ливня. Я представлял себе, как струи воды бьют по спекшейся глине, хлещут по жестким пыльным листьям, барабанят по жестяному козырьку над окном полуподвала!.. Вода шумела, шумела, я просыпался не раз и не два, но просыпался счастливым – шел дождь, долгожданный дождь! – и, повернувшись на другой бок, улыбаясь, медленно засыпал под этот сладкий грохот… Утром пережил настоящее отчаяние – оказалось, что это всего лишь сосед со второго этажа решил полить палисадник и бросил из окна резиновую кишку. Шланг не доставал до земли, вот и шумела неживая водопроводная вода…
Англичанин посмотрел на меня долгим взглядом и вдруг расплылся в улыбке. Честно сказать, она показалась мне несколько искусственной.
– Ах вот в чем дело! – сказал он, поднимаясь со стула. – Вот в чем дело! Нет ничего лучше плохой погоды! Ха-ха-ха! Да вы шутник!
Осторожно похлопал меня по плечу жестом одобрения и, качая головой и похохатывая, направился к дверям.
И я еще слышал, как он повторяет в коридоре:
– Ну и шутник! Нет ничего лучше плохой погоды! Ха-ха-ха!.. Ну и шутник!..
^1 Подождите минуточку! Пожалуйста! Я забыл ключи от чемодана! (англ.)