Пенуэль

На приступке сидела полная женщина и смотрела в голубые дали.

“Тетя Клава…”

“А, – обернулась женщина, – проснулся, странник?”.

И запахнулась в халат, как будто ей было холодно.

“Я хлеба принес, тетя Клав, – сказал мужчина. – Вот”.

“Вижу. Положи на стол, нечего мне тут тыканье своим хлебом. Я, между прочим, тут не задаром, я работаю. Я тут, видишь, детей отгоняю, чтоб по деревьям не рассаживались”.

“Тетя Клава…”

“Ну что тебе?”

“Вы бы домой зашли”.

“Сам туда заходи. Мне и здесь прекрасно. Раз сказала, что буду на этой приступочке смерти его ждать, так и сделаю. Вот так. Пока он точно не помрет и это через лабораторию не подтвердят”.

Взяв со стола лепешку, стала быстро ее кусать.

“Тетя Клава, вы что, действительно ждете его смерти?”

“А что, по закону не положено?”

Мужчина пожал плечами.

“Я, Яшычка, все по закону делаю. Я закон своим сидением не нарушаю.

Я после этих похорон, которые он в такое ха-ха-ха превратил, что перед людьми стыдно, клятву при всех дала. Я тогда во все эти смеющиеся хари свою клятву дала, и вот пусть все видят. Так и буду сидеть и ждать этого”.

“Нехорошо…”

“Что ж нехорошего?”

“Ну трех этих пригласили, служителей”.

“Вот заладили! Да не звала я их. По книжке телефонной всех обзванивала, может, номером ошиблась. Ну, а когда они появились со своими этими, я, конечно, – не выставлять же их за порог, пусть быстренько помолятся, раз пришли… А уж как я, Яша, старалась!

Каких цветов купила, хоть бы кто мне за всю жизнь один такой букетик. Да я бы… я бы не то что за такие цветы – за одну от них оберточку растаяла. А могилку я ему на каком элитном кладбище достала, самое экологически чистое место нашла… Деревья! Птицы!

Пальчики оближешь. Что еще человеку нужно?! Лежи себе и молчи. Так нет же! Хорошо еще утопленницу какую-то на свадебных машинах привезли, хоронить негде, потому что к свадьбе готовились, а получилось шиворот навыворот… Так я им сунула эту могилу, готовую, облизанную, букетов им науступала, ты бы слышал, как они мне благодарны были. Могут люди добро ценить. Так что иди, Яшычка, буду я здесь сидеть, как сволочь, смерти его дожи…”

Сняла мизинцем слезы, стряхнула, снова посмотрела вдаль.

Зазвонил мобильный. Достала, приложила к уху.

“Да. Нет. Нет, Славочка, нет, мой сладкий. Нет, еще не умер. Да, сижу жду. Не надо, Славонька. Не надо про родного прадедушку такие слова. Какой еще киллер? Ты совсем головой стукнулся, он тебе родной прадед, несмотря ни на что… Да. Вот сколько надо, столько и буду сидеть. Хоть до посинения буду, не твое дело… Что – по химии?

Почему по химии? Какое еще родительское собрание – недавно же только было? Вот и попроси тетю Веру на это родительское, а мама, скажи, ра-бо-тает. Да, у прадедушки твоего работает, на тяжелой работе. И сколько надо, столько буду. Ну, давай-давай, предавай мать. Все меня и так предали. И адвокат меня предал, и…”

Мужчина еще раз посмотрел на свою тетку, кричащую в мобильник, и вернулся в дом.

Остановился, потер виски.

“Я чего-то не помню. Я что-то забыл”.

Вспомнил вдруг, как умывал свое лицо. Оно оказалось таким грязным, что не хватило умывальника и пришлось доливать из ведра, в котором плавал шмель.

Его пальцы выловили шмеля за желтое пузо.

В потревоженной воде качались лицо, шея и плечи. Потом все это перелилось в умывальник. А шмель остался лежать на земле.

Потом поднял ладонь. На ней не хватало среднего пальца.

Сквозь отсутствующий палец был виден кусочек окна с садом. Сад качался, расслаиваясь на большие зеленые мазки. Вот в проеме между пальцами показалось лицо тети Клавы с мобильником. Пошевелив губами, тетя Клава скрылась за указательным пальцем.

“…А книгу, которую ты о моей жизни хотел писать, помнишь? – спрашивал старик, разливая чай. – Что ж ты тогда помнишь?”

Мужчина молча смотрел в чашку. Вращаясь, оседали чаинки.

Потом посмотрел на картину на стене.

Мальчик. Конь. Круглая зеленая вода.

У коня было мужское лицо.

“Сон свой помню”, – сказал он вдруг.

“Сон?” – спросил старик.

Носик чайника застыл над пустой чашкой. Только одна капля упала на дно и исчезла.

“Будто хожу и мосты охраняю. А во мне идут часы. И в кармане ребенок постоянно просит угостить его конфетами. А потом меня убивают, только мне почему-то это совсем не обидно, и все время снег”.

“Уф”, – сказал старик.

Из носика снова полился чай. Третья, непонятно кому назначенная чашка была наполнена.

“Уф, напугал меня, Яшка-букашка, аж сердце зашлось. В последнее время, знаешь, снов стал бояться. Не знаю, отчего. Всю жизнь любил вкусно поспать, а теперь не знаю, откуда такое ко сну предубеждение.

Кончилось чем у тебя там все?”

“Проснулся…”

“Вот хорошо. Молодец. Моя мать говорила: иди, воде сон расскажи.

Вода его от тебя унесет, и будешь свеженький. А лучше писателю расскажи, он в рассказ это обстругает. У меня тут Писатель гостит, бывший Клавдиев адвокат, а оказалось, что не адвокат, а вот этой самой другой профессии. Мы с ним в шашечки и книгу обо мне пишем. С

Клавдией он не общается, она ему собаку запортила. А со мной – так целую неделю, пока ты тут дрых… Сам он тоже дрыхнуть любит, профессия такая. Сейчас позову, сам просил к чаю его растолкать, чай для него – всё…”

Сделав ладони рупором, старик крикнул:

“Писатель! Тут-ту-ду-ду! Тошкендан гяпрамыз”.

Где-то заскрипела дверь.

“Эй, Пушкин! Пошли к нам чай пить!”, кричал старик.

Дверь открылась, в комнату вошел человечек в темных очках.

Оба Якова глядели на него из-за накрытого скатертью стола.

Под скатертью просвечивала газета с какими-то древними новостями.

Посмотрев на Писателя, Яков-младший выпустил из рук чашку.

К счастью, она не упала на пол. Разлилась на столе.

Скатерть сразу намокла, и газетные листы проступили во всем великолепии. Ближайшая статья рассказывала о семье водолаза с

Чарвакской плотины и его жене, секретаре местной комсомольской ячейки. Супруги, накрытые мокрой, в чаинках, скатертью, весело улыбались.

“Эх ты, Яшка, руки дырявые, – говорил старик, глядя на своего бледного, облитого чаем правнука. – Разучился чашку держать, а? Вон тряпка, возьми, протрись…”

“Да нет, – оправдывался правнук, водя по руке полотенцем, – просто чувство такое…”

“У вас, молодых, всегда чувства. Чашек на ваши чувства не напасешься. Хорошо еще, целая осталась!”

“…такое чувство, что я это уже когда-то видел”, – договорил мужчина и положил полотенце поверх мокрой скатерти.

И тут в беседу вступил Писатель.

Он уже успел сесть, поднести к правому глазу чашку с чаем, словно проверяя, хорошо ли она наполнена.

“Значит, вы это уже видели? – спросил он, ставя чашку на стол. -

Интересно. Это для меня интересно. Я ведь сейчас как раз об этом пишу повесть. И эта повесть о вас”.

“Обо мне? – переспросил Яков-младший и снова начал вытирать мокрым полотенцем сухие руки. – Спасибо, но я… Я не просил. Пра сказал, что там… что-то про него”.

“И о нем там будет тоже, – сказал Писатель. – Вы не волнуйтесь. Это будет совершенно безболезненная повесть. К тому же она уже написана”.

“Где?”

“Вот здесь, – сказал Писатель и похлопал себя по желтому, с залысинами, лбу. – Что вы так смотрите? Вы знаете другое место?”

“В шашечки, может, сыграем?” – предложил старик, которому этот разговор за мокрой скатертью стал надоедать.

Писатель улыбался, правнук нервно щипал себя за оставшиеся на щеках рыжеватые клочья.

“А на бумаге? Как насчет повести на бумаге, чтобы прочли?” – спрашивал он, морщась и вспоминая то какую-то машину с глазами внутри, то еще что-то.

“А на бумаге ее запишите вы, – сказал Писатель. – Я писать не могу, дефект зрения. Те глаза, которые я выловил со дна Чарвака, мне, увы, подошли не полностью. Слишком большие и наивные. Вижу я в них еще туда-сюда, а вот писать никак. Поэтому запишите вы. По мере вспоминания, естественно”.