Петроград-Брест

— Рабочие полки рвутся на фронт. Но они слабо обучены.

— М-да, вот они, итоги фразерства «левых». Слишком все верили в революцию в Германии. Военные товарищи тоже. Военным это особенно непростительно.

Крыленко покраснел.

— Десять корпусов Красной Армии, о которых я говорил еще в январе… как бы они пригодились теперь! — Ленин помолчал, утомленно вернулся к рабочему креслу. Сказал с болью: — Да, армии у нас нет. Военные протрезвели от революционных фраз?

— Протрезвели, Владимир Ильич.

— Николай Васильевич, вы уверены, что наша радиограмма дошла до правительства Германии?

— Радисты немецкой станции в Брест-Литовске ответили, что текст ими принят.

— День на исходе, а мы не имеем ответа. Немцы явно стремятся углубиться настолько, чтобы продиктовать нам более тяжелые условия. Я прошу вас очень срочно найти надежного большевика-офицера, владеющего немецким языком. Дайте ему охрану — двух-трех матросов или солдат. Мы сегодня же пошлем парламентеров на линию фронта с текстом письма Совнаркома о нашем согласии подписать мир на брестских условиях. И на худших. Потому что нет сомнения — Кюльман продиктует их нам.

Николай Петрович Горбунов, другие секретари за день почувствовали, как нетерпеливо Владимир Ильич ожидает радиограммы. Он не выказывал этого открыто, но интересовался, как организована работа радиостанции, надежные ли там большевики, посоветовавшись с Бонч-Бруевичем, послал на станцию одного из комиссаров 75-й комнаты, несколько раз спрашивал, как идет оборудование станции в Смольном.

Поэтому Горбунов не вошел — вбежал в кабинет, взволнованный.

— Радио, Владимир Ильич!

Увидел, как на мгновение рука Ленина застыла над телефонной трубкой, понял, что Владимир Ильич взволнован не меньше. Но ничем не выдал своего волнения, Нет, пожалуй, выдал тем, что не сказал: «Я слушаю», а произнес, как при телеграфных переговорах:

— У аппарата Ленин. Я готов записывать.

Горбунов внимательно следил, как Владимир Ильич записывает, не переспрашивая, очень сосредоточенно, непривычно медленно. На лице его не отражалось ни возмущения, ни тревоги. Спокойствие Ленина передалось секретарю: значит, есть согласие на подписание мира.

Нет, согласия не было. Ленин спокойно принял радиограмму потому, что она подтвердила его догадку о возможном отказе, еще днем он предвидел именно такой ответ.

Гофман подтверждал получение радиограммы Советского правительства. Но сообщал, что «правительство его величества императора Вильгельма» не может считать радиограмму официальным документом. Такой документ должен быть подписан премьером, скреплен правительственной печатью, и его надлежит вручить немецкому коменданту Двинска.

Ленин поблагодарил начальника радиостанции и попросил его быть готовым сейчас же принять ответную радиограмму — для передачи немцам.

Владимир Ильич посмотрел на Горбунова и отметил его внезапную бледность. Подумал, как много людей вот так же волнуются, ожидая ответа от немцев; нашу радиограмму они прочитали в вечерних газетах. Подумал и о тех, кто порадовался бы молчанию или категорическому отказу немецких милитаристов подписать мир. Грустно вздохнул от мысли, что вместе с русской буржуазией, с контрреволюционерами радовались бы и люди, занимающие высокие советские посты. Горбунов еще больше побледнел, услышав вздох Ильича.

— Плохо, Владимир Ильич?

Ленин ответил неожиданно бодро:

— Гофман хочет переиграть нас. Мы его не переиграем. Поздно. Но нужно сделать одно — выбить его козыри.

Прочитал Горбунову радиограмму и тут же сказал:

— Николай Петрович, сейчас же радируйте ответ. Специальный курьер с таким документом выехал. Обеспечьте ему безопасность на линии фронта. Подпись Главковерха. Найдите Крыленко. Передайте ему: я возмущен. Прошло столько времени, а он не приводит человека, которому мы поручим столь ответственную миссию. Скажите командующему: через полчаса парламентер должен быть в Совнаркоме!

Повестка вечернего заседания Совнаркома, как никогда раньше, была короткой, — по существу, всего два вопроса. Но какие! О внешней политике в связи с немецким наступлением. Об организации обороны Советской Республики. Стоял еще вопрос о грузах в Архангельском порту. Но если раньше вопрос этот рассматривали отдельно, то теперь меры по охране и вывозу военных материалов, которые поставили бывшие союзники России, продуктов, других ценностей органично сливались с мерами по обороне.

Сократив ранее подготовленную повестку дня, Ленин лично дополнил ее «архангельским вопросом», имея в виду, что теперь разговор должен идти не только о спасении грузов от весеннего половодья на Северной Двине, но и от возможного захвата их контрреволюционерами или даже теми же англичанами, корабли которых «охраняют» Мурманск и Архангельск будто бы от немецких подводных лодок. У Ленина давно уже не было никаких иллюзий насчет действительных намерений господина Ллойд Джорджа. Однако в связи с немецким наступлением отношения Советского правительства с бывшими союзниками должны быть более гибкими, дипломатичными — в разумном смысле этого слова. А между тем как раз на этом и столкнулись разные мнения: марксистское, реалистичное, и левацкое, авантюристичное.

Ленин не стал «задавать тон» в споре. В начале заседания он прочитал ответ Гофмана. А в дальнейшем молча, без реплик, без хмыканья, слушал самые противоречивые выступления, записывая их в блокнот — для себя.

Свердлов, как всегда спокойно и аргументированно, доказывал, что в целях обороны было бы неразумно отказываться от предложения Антанты купить у нее оружие и продукты.

«Левые» возмутились таким «оппортунизмом». Урицкий вскочил с места, у него слетело пенсне. Штейнберг мрачно бросил Свердлову:

— Вам хочется поклониться империалистам?

— Нет, я не хочу кланяться, — спокойно ответил Яков Михайлович. — Но было бы мальчишеской глупостью не использовать противоречия между разными группами империалистов. Мы не протягиваем руку за милостыней. Мы можем гарантировать оплату за все, что поставят нам англичане или американцы… Им, как и нам, нужно ослабить немцев.

Ленин размашисто написал: «Свердлов!!!» Целых три восклицательных знака. И с теплым чувством подумал: «Молодец, Яков Михайлович!»

Урицкий снова прервал:

— Чем вы будете расплачиваться? Революционными принципами?

— Неужели товарищи серьезно считают, что в условиях мира и организации Советской властью своей, социалистической экономики мы не будем иметь никаких отношений ни с немецкими, ни с американскими империалистами? — с усмешкой спросил Свердлов.

— Никаких! — выкрикнул нарком юстиции.

— Штейнберг, я считал юристов трезвыми людьми, — иронично заметил Свердлов.

— Товарищи, симптомы тяжелой болезни — правого оппортунизма — все больше выявляют себя, — пафосно начал свое выступление Бубнов. — Пример тому — выступление Свердлова. До чего договорился председатель ЦИК? Выходит, мы совершали революцию ради того, чтобы потом, нарастив сала, пойти целоваться с капиталистами…

— Целоваться не будем. А торговать будем, — вдруг нарушил свое молчание Ленин.

— Торговать? — Андрей Сергеевич удивился и смешался. Не знал, что ответить Ленину. Хватило такта не бросить обвинение в оппортунизме вождю революции, как бросил Свердлову.

Троцкий, до этого тоже молчавший, с хитрым смешком вскудлатил бородку и пошутил:

— Не пугайте, Владимир Ильич, товарищей. Это страшное слово — торговля. Гнилое, как капитализм. И вонючее.

И тут же с умилением и грустью подумал о своем отце: как малограмотный Давид Бронштейн умел торговать пшеницей и арбузами! Где он теперь? Имение у него отобрали, землю разделили… Старик подался в Одессу, Нужно немедленно вывезти его оттуда, иначе, если уедет за границу и станет выступать против Советской власти, — на него, на сына, может упасть тень. Если же останется в Одессе, а город займут радовцы или, еще хуже, немцы, то наверняка возьмут старика за шиворот: отец Троцкого!