Страница 114 из 114
Ленин повернулся, как бы ища кого-то глазами, и вдруг обратился к Богуновичу:
— Вот вы, товарищ…
— Я? — растерялся Сергей и оглянулся: может, кто-то стоит у него за спиной?
— Вы, вы. Вы воевали? — спросил Ленин.
Сергей ответил по-французски: пусть слышит офицер союзной армии!
— С осени четырнадцатого и до…
— Вы — офицер? — Ленин спросил по-русски без удивления, спокойно; удивились иностранцы, это было видно по выражению их лиц.
— Командовал ротой. После революции меня выбрали командиром полка. Мой полк разгромлен восемнадцатого февраля…
— Значит, вы — за мир? — по-французски спросил Ленин.
— Слишком много, товарищ Ленин, я похоронил дорогих мне людей, чтобы быть за войну. Мне казалось, я утопаю в крови… Мы, фронтовики, захлебывались…
Ленин склонил голову, помолчал, как в минуту скорби, молчанием своим выказывая сочувствие.
Сергей подумал о Мире, и спазм боли сжал сердце, горло. Испугался, что, если Ленин спросит о тех, кого он похоронил, он не сможет ответить. Слезы — не позор. И, однако, не к лицу ему, боевому офицеру, перед… — нет, не перед Лениным, Ленин поймет! — перед иностранцами выявлять свою слабость.
Но Ленин словно почувствовал его состояние, может, прочитал в глазах, всматриваясь внимательно, ласково. Сказал иностранцам:
— Вот, господин Робинс, господин Садуль, вам ответ от имени интеллигенции… офицеров, которыми нас, большевиков, пугают… передовых офицеров… народных, — и повернулся к Богуновичу, протянул руку, сказал по-русски: — Спасибо вам, товарищ, за поддержку в моем споре с оппонентами. Очень важно иметь ваш голос за мир.
Капитан Садуль пригласил Богуновича сесть с ними в ложу.
— Поможете нам с переводом. С нашим знанием русского языка нам невозможно будет понять все нюансы политической дискуссии.
Сергей на мгновение растерялся: имеет ли он право принять такое приглашение? Потом решил, что из ложи он будет хорошо видеть весь партер, наблюдать за делегатами, тем более что как раз под этой ложей сидят противники Ленина — эсеры, меньшевики.
Зал взорвался овацией на предложение Свердлова выбрать Ленина почетным председателем съезда. Девять десятых людей поднялись в едином порыве, приветствуя вождя. Не поднялись только те, что сидели прямо под их ложей, кучка противников Ленина. А капиталист Робинс и социалист Садуль тоже встали и громко аплодировали.
Богунович в душе поблагодарил иностранцев: даже если они сделали это из вежливости, все равно хорошо. И он почувствовал презрение к тем русским, что не поднялись вместе со всем залом.
Доклад Ленина захватил с первых минут. Богунович слушал затаив дыхание. Садуль, увидев, с какой жадностью он слушает, не обращался за переводом. Правда, в какое-то мгновение у Сергея появилось опасение: а не слишком ли углубленно? Поймут ли рабочие, неграмотные крестьяне?
Всмотрелся в лица делегатов. Да нет, ни на одном нет тени непонимания, все слушают так же, как он, даже те, кто не приветствовал Ленина.
Глубоко, по-философски глубоко, но в то же время на удивление просто, искренне, до безжалостности честно и открыто:
— Мне кажется, что главным источником разногласий среди советских партий по данному вопросу является именно то, что некоторые слишком поддаются чувству законного и справедливого негодования по поводу поражения Советской Республики, слишком поддаются иногда отчаянью и, вместо того, чтобы учесть исторические условия развития революции, как они сложились перед теперешним миром и как они рисуются нам после мира, вместо этого пытаются ответить относительно тактики революции на основе непосредственного чувства.
Так мог сказать только человек, который знает и понимает своих оппонентов.
Периоды революции, их удивительно точные характеристики: триумфальное шествие… поражение… Ничего подобного по истории революции, в которой сам участвовал, Богунович до этого не читал, не слышал; в рассказах Миры все было упрощено, поэтому у него нередко появлялся протест, и они спорили.
Да, Ленин великолепно понимает психологию своих противников. Однако он не просто констатирует их взгляды. Он открыл по ним «артиллерийский огонь».
— И опыт истории говорит нам, что всегда, во всех революциях, — в течение такого периода, когда революция переживала крутой перелом и переход от быстрых побед к периоду тяжелых поражений, — наступал период псевдореволюционной фразы, всегда приносившей величайший вред развитию революции.
Собственные мысли и обязанность следить за залом мешали Богуновичу слушать с тем вниманием, с каким нельзя не слушать выступление, так ярко освещающее все, до чего он добирался в черную ночь, в утренних сумерках, а если и днем, то в бездорожье — как шел до Смоленска: по заснеженному полю, по лесу.
— …Надо уметь понять, что лишь принимая во внимание изменение соотношений классовых связей одного государства с другим, можно установить заведомо, что мы не в состоянии принять бой сейчас; мы должны считаться с этим, сказать себе: какой бы ни была передышка, как бы ни был непрочен, как бы ни был короток, тяжек и унизителен мир, он лучше, чем война, ибо он дает возможность вздохнуть народным массам…
— Как это правильно! — вырвалось у Богуновича.
Садуль перевел его возглас на французский — для Робинса. Тот загадочно улыбнулся и спросил:
— Вы большевик?
— Нет, я беспартийный.
— Много в русской армии таких офицеров?
— Той армии, которую вы имеете в виду, уже нет… Но я хочу быть офицером новой армии.
Садуль удивленно протянул:
— О!
Но и ему, как и Богуновичу, не хотелось пропустить ничего из ленинского доклада.
Они снова вслушивались в голос, заполнявший огромный зал, — в голос, как будто внешне спокойный, но непомерно богатый оттенками, внутренним пафосом и естественным, ненаигранным драматизмом.
— Да, наш народ должен вынести тягчайшую ношу, которую он взвалил на себя, но народ, сумевший создать Советскую власть, не может погибнуть.
И такая была сила, такая уверенность в этом «не может погибнуть», что Богунович вдруг почувствовал какую-то совсем новую гордость за свое право называть себя сыном этого народа, — такую гордость и радость, от которой отхлынула волна его грусти.
Он был целиком в плену слов Человека, стоявшего на трибуне. И думал о том, что дорога в Москву привела его к Ленину. Теперь он пойдет только по этой дороге. И это навсегда. На всю жизнь.