Лорд Хорнблауэр

— Я сообщу вам о своем решении через час, — сказал Хорнблауэр. — Пока для видимости с вами должны обращаться сурово.

— Сэр! Помните о необходимости хранить тайну! Никому ни слова! Ради Бога!

У Лебрена были совершенно верное представление о том, что затевая восстание против такого государя, как Бонапарт, необходимо держать все в строжайшем секрете. Хорнблауэр помнил об этом, когда поднялся на палубу и принялся мерить ее шагами, выбросив из головы незначительные хозяйственные вопросы, и занявшись обдумыванием этой, самой важной проблемы.

Глава 9

Над цитаделью Гавра — крепостью Сент-Адресс — все еще развевался триколор. Стоя на палубе «Флейма», идущего под умеренными парусами на расстоянии, чуть превышающем дистанцию выстрела береговых батарей, Хорнблауэр вполне мог его различить. Естественно, он решил поддержать план Лебрена. В этот самый момент он опять говорил себе, уже в тысячный раз, что успех обещает многое, терять же почти нечего. Разве что жизнь Лебрена да репутацию Хорнблауэра. Одному Богу известно, что скажут Уайтхолл и Даунинг-Стрит, когда услышат о том, что он делает. Вопрос о том, что будет с правительством Франции после того, как падет Бонапарт, до сих пор не решен: не существовало и единодушного мнения в отношении реставрации Бурбонов. Правительство может отказаться подтвердить данные им под честное слово обещания, касающиеся лицензии на импорт товаров, оно может выступить с резким заявлением о том, что не собирается признавать притязания Людовика XVIII, и может здорово прижать его самого к ногтю за все, что он сделал после завладения «Флеймом».

Своей властью он помиловал сорок бунтовщиков, как матросов, так и юнг. Они вошли в команду брига. Он мог предоставить немало аргументов в защиту своего решения: содержание мятежников в качестве пленных под охраной и выделение призовых команд на два судна потребовало бы от него задействовать каждого человека, имеющегося у него в распоряжении. Этого едва хватило бы на управление кораблями, и более ни на что. Так и получилось, что он преодолел все эти затруднения принятием нескольких простых решений. Все французы были отправлены на берег на «Бон Селестин», идущей под белым флагом, вместе с Лебреном, которому для отвода глаз поручили организовать размен пленными. «Индиец» укомплектовали минимумом матросов и отправили с донесениями к Пеллью, к эскадре Центрального Канала, а в его распоряжении осталось два брига, более или менее обеспеченных экипажем. Это был также удобный способ избавиться о Чедвика, который получил командование над «индийцем» и поручение доставить донесения. Чедвик был бледен — результат двухнедельного заточения в карцере и постоянной угрозы быть повешенным. Его налившиеся кровью глаза не выразили удовлетворения, когда он узнал, что обязан своим спасением молодому Хорнблауэру, который был когда-то его подчиненным на пушечной палубе «Индефатигебла», а теперь далеко обогнавшим его на служебной лестнице. Чедвик немного поворчал, получая приказы, но лишь немного. Он взвесил пакет с донесениями на руке, видимо, размышляя, что там написано о нем самом, однако осторожность или привычка взяли верх, и произнеся: «Есть, сэр», — он повернулся и вышел.

Теперь эти донесения, прошедшие через руки Пеллью и тщательно изученные, находятся, должно быть, на пути в Уайтхолл. Ветер был благоприятным для «индийца» на его пути к Старту, где находилась эскадра Центрального канала, благоприятным он будет и для пополнений, который Хорнблауэр просил выслать ему. Он знал, что Пеллью пришлет их. Прошло пятнадцать лет с тех пор, как они виделись в последний раз, и около двадцати с тех пор, как Пеллью произвел его в лейтенанты на борту «Индефатигебла». Теперь Пеллью стал адмиралом и главнокомандующим, а он стал коммодором, но Пеллью должен остаться верным другом и готовым помочь сослуживцем, каким он всегда был.

Хорнблауэр бросил взгляд в сторону моря, где, в туманной дымке на горизонте, несла дозор «Порта Коэльи». Ее задачей было перехватить подкрепления, пока их не заметили с берега, так как незачем было давать властям Гавра хоть малейший повод почувствовать, что назревает нечто необычное, хотя крайней необходимости в этом не было. Англия всегда выставляла свою морскую мощь на показ врагу, объявляя вражеский берег своей морской границей — «Флейм», демонстрирующий георгиевский флаг перед самым носом жителей Гавра, не представлял дня них диковинки. Вот почему он не колебался, оставаясь здесь, в пределах дистанции, на которой мог рассмотреть через подзорную трубу триколор на цитадели.

— Внимательно следите за всеми сигналами с «Порта Коэльи», — бросил он вахтенному мичману.

— Есть, сэр.

«Порта Коэльи» — «Врата небесные», или «Тупица Портер», как называют ее матросы. Хорнблауэр что-то смутно припоминал о деле, в результате которого это странное имя попало список кораблей Королевского флота. Первая «Порта Коэльи» была испанским капером — скорее, наполовину пиратом, захваченным у Гаваны. Она оказала такое сильное сопротивление во время захвата, что память о ней была увековечена присвоением ее имени английскому кораблю. «Тоннант», «Темерер»: большинство иностранных названий появились в списке кораблей флота благодаря подобным событиям — если война продлится еще достаточно долго, в составе Королевского флота может оказаться больше кораблей с иностранными именами, чем с английскими, а во флотах-соперниках может сложиться такая же картина. Французский флот гордится «Свифтшуром», не исключено, что среди американских кораблей появится в ближайшие годы «Македониан». Пока ему не приходилось слышать о французском «Сатерленде» — странно, но при этой мысли Хорнблауэр почувствовал укол сожаления. Он сложил трубу, резко повернулся на пятках и стремительно зашагал по палубе, будто стараясь убежать от воспоминаний, которые осаждали его. Ему не доставляло удовольствия вспоминать о сдаче «Сатерленда», хотя военный трибунал с почетом оправдал его, и как ни странно, с течением времени чувство стыда не только не уменьшалось, но росло. А угрызения совести по поводу «Сатерленда» неизбежно принесли с собой воспоминания о Марии, умершей вот уже почти три года тому назад. Воспоминания о бедности и отчаянии, о пряжках из фальшивого золота на туфлях, о симпатии и жалости, которые он чувствовал по отношению к Марии — жалкая замена любви, и все же воспоминания невыносимо терзали его. Прошлое снова вернулось к жизни в его памяти, и это воскрешение было таким мучительным, каким и должно быть любое воскрешение. Ему вспомнилась Мария, тихо сопящая во сне рядом с ним, резкий запах ее волос, Мария — бестактная и неумная, которую он любил как ребенка, хотя, конечно, не так сильно, как сейчас любит Ричарда. Это воспоминание почти парализовало его, и вдруг внезапно оборвалось и заменилось воспоминанием о Мари де Грасай — черт возьми, она то здесь при чем? Незаслуженная любовь, которую она дарила ему, ее тепло и нежность, легкость, с которой она улавливала его настроение — было безумием поймать себя на мысли, что он скучает по Мари де Грасай, но это было так, хотя прошла едва ли неделя с тех пор, как он покинул объятия верной и понимающей супруги. Он попытался думать о Барбаре, но картины, которые он рисовал в своем воображении, опять оказались внезапно оттеснены на второй план лицом Мари. Ну нет, уж лучше думать о сдаче «Сатерленда». Хорнблауэр расхаживал по палубе «Флейма», а призраки витали вокруг него при свете холодного, промозглого зимнего дня. Люди видели его лицо, и старались не попадаться ему на пути даже с большей осторожностью, чем обычно. Впрочем, большая их часть считала, что Хорнблауэр всего лишь вынашивает новый дьявольский замысел против французов.

Было уже далеко за полдень, когда он был, наконец, вырван из череды своих мыслей.

— Сигнал с «Порта Коэльи», сэр! Восемнадцать — пятьдесят один — десять. Наши корабли в пределах видимости. Направление — северо-запад.

— Прекрасно. Запросите их номера.