Флэшмен

— Да осквернят псы могилу этой свиньи Бернса! — заорал Секундар, плюнув в направлении Резиденции, а зеваки приветствовали его громким криком. — Чем дальше, тем лучше, — обратился он ко мне. — Теперь мчимся в военный городок и перемолвимся словечком с Эльфи? Готов, Чарли? Тогда вперед, и постарайся держаться как обычный бадмаш. Бери пример с Флэши: ты видел когда-нибудь такого зверского башибузука?

С Бернсом во главе мы смело вышли на улицу. Секундар прокладывал себе путь, отталкивая всех, словно юсуфзайский бык, я хотел попросить его поумерить пыл и не привлекать такого внимания, поскольку его лицо было известно многим в Кабуле. Но они расступались перед ним, только один или два выкрикнули проклятия, и мы неузнанными достигли конца улицы. Теперь самое время, подумал я, перейти на рысь. Толпа все еще была довольно густой, но уже не такой шумной, и каждый шаг приближал нас к цели: на худой конец, мы могли броситься бежать по направлению к лагерю.

И тут Бернс, этот самовлюбленный дурак, все испортил.

Мы уже достигли конца улицы, и тут надо ему было остановиться, чтобы выкрикнуть еще одно проклятие против феринджи. И все из чистого хвастовства: я уже представлял, как он выступает перед женами гарнизонных офицеров, рассказывая, как одурачил афганцев, выкрикивая угрозы в свой же адрес. Да только перестарался: обозвав себя пра-пра-правнуком семидесяти собак-парий, он вполголоса сказал что-то Чарли и рассмеялся над собственной остротой.

Беда в том, что афганцы смеются совсем не так, как англичане. Они хихикают, а Бернс загоготал. Я заметил, как кто-то посмотрел на нас, и, схватив одной рукой Бернса, другой — Чарли, попытался увести их прочь, когда меня оттолкнули в сторону, и здоровенный фанатик вцепился Бернсу в плечо и развернул его лицом к себе.

— Джао, хубши! — огрызнулся Бернс и сбросил его руку, но парень не отвел взгляда и закричал:

— Машалла! Братья, это же Секундар Бернс!

На мгновение наступила тишина, сменившаяся затем громовым криком. Великан-гази выхватил хайберский нож, Бернс задержал его руку, не давая нанести удар, но тут на нас бросились еще человек десять. Один прыгнул на меня, но я с такой силой двинул ему кулаком, что сам потерял равновесие. Вскочив, я потянулся за саблей. Бернс тем временем оттолкнул раненого гази и закричал:

— Беги, Чарли, беги!

Рядом начинался переулок, Чарли стоял к нему ближе других и мог спрятаться, но заколебался, и продолжал стоять, побелев, как мел. Бернс одним прыжком оказался между ним и подступающими афганцами. Секундар выхватил свой хайберский нож, отбил удар ближайшего гази и снова крикнул:

— Удирай, Чарли! Быстрее!

Видя, что Чарли, словно окаменев, не трогается с места, Бернс стал буквально умолять его:

— Ну беги же, малыш! Пожалуйста!

Это были последние его слова. Хайберский нож обрушился на его плечо, и он упал навзничь, обливаясь кровью, потом толпа склонилась над ним, рубя и пиная. Наверное, он еще не успел коснуться земли, как получил полдюжины смертельных ран. Чарли издал крик ужаса и бросился к брату. Ему не удалось пробежать и трех шагов, как его изрубили на части.

Это не продлилось и несколько секунд, поэтому я мог все видеть: потом у меня самого оказалась куча хлопот. Перепрыгнув через человека, которого ударил, я ринулся к переулку, но какой-то гази опередил меня, закричал и замахнулся на меня саблей. Я выхватил свой клинок, и отбил его удар, но путь был отрезан, а толпа уже дышала мне в затылок. Я повернулся, дико размахивая саблей, и они на мгновение подались назад. Я успел прижаться спиной к стене дома, и тут они опять двинулись на меня. Клинки засверкали у меня перед глазами. Я сделал выпад в направлении оскаленных лиц и услышал в ответ крики и проклятия. Тут что-то со страшной силой ударило меня в живот, и я рухнул под натиском кучи тел. Чья-то нога наступила мне на бедро. «Боже милосердный, — подумал я, — вот и смерть». В этот миг в памяти моей почему-то всплыло, как меня зажали так же вот во время матча по регби в школе. Почувствовав удар по голове, я уже ожидал болезненного укуса стали. Больше я ничего не помню.[28]

Очнувшись, я обнаружил, что лежу на деревянном полу, уткнувшись лицом в доски. Голова у меня буквально раскалывалась, а при попытке приподнять ее оказалось, что лицо мое приклеено к доскам засохшей кровью, и, отлепившись, я вскрикнул от боли.

Первое, что я увидел — это башмаки из прекрасной желтой кожи, стоящие ярдах в двух от меня, над ними показались шаровары, потом черная накидка, зеленый кушак с продетыми за него большими пальцами рук, а еще выше — ухмыляющееся смуглое лицо со светло-серыми глазами под островерхим шлемом. Я вспомнил это лицо, знакомое мне по визиту в Могалу, и даже в таком тяжелом состоянии, сообразил, что это плохая новость. Лицо принадлежало моему старому врагу, Гюль-Шаху.

Он медленно подошел ко мне и пнул под ребра. Я попытался вскрикнуть, и первые слова, которые я пробормотал хриплым голосом, были:

— Я жив.

— Это ненадолго, — заверил меня Гюль-Шах. Он присел рядом со мной на корточки, скалясь в волчьей ухмылке. — Скажи, Флэшмен, как ты предпочитаешь умереть?

— Что ты имеешь в виду? — прохрипел я.

Он щелкнул пальцами.

— Там, на улице, ты лежал ниц, и над тобой взметнулись ножи, и только мое скромное вмешательство спасло тебя от участи Секундара Бернса. Его, кстати говоря, порезали на куски. На восемьдесят пять кусков, если быть точным — как видишь, они даже сосчитали. Однако, Флэшмен, ты ведь теперь знаешь, что чувствует человек, который вот-вот умрет. Расскажи — мне интересно.

Я подозревал, что такие вопросы не сулят ничего доброго: от злого взгляда этой скотины по коже у меня забегали мурашки. Но мне показалось, что лучше ответить.

— Это было чертовски ужасно, — говорю я.

Он рассмеялся, запрокинув назад голову и раскачиваясь на пятках, и другие засмеялись вместе с ним. Я заметил, что кроме нас в комнате еще с полудюжины человек — по большей части гази. Они сгрудились, чтобы посмотреть на меня, и взгляды их были даже злобнее, чем у Гюль-Шаха.

Вдоволь насмеявшись, он наклонился ко мне.

— Это будет еще ужаснее, — заявил он и плюнул мне в лицо. От него страшно несло чесноком.

Я попытался предпринять что-нибудь, и спросил, почему он спас меня. Гюль выпрямился и пнул меня еще раз.

— Да, почему? — передразнил он меня.

Я не мог понять, что у него на уме, да и не хотел. Но склонен был истолковать совершенное им в свою пользу.

— Я очень благодарен вам, сэр, — говорю я, — за ваше своевременное вмешательство. Вы будете вознаграждены — вы все…

— Еще как будем, — говорит Гюль-Шах. — Поднимите его.

Меня подняли на ноги, скрутив руки за спиной. Я продолжал твердить, что если они доставят меня в военный городок, их услуги будут щедро оплачены, а они просто умирали со смеху.

— Плату с британцев мы берем только кровью, — говорит Гюль. — И прежде всего с тебя.

— За что, черт побери? — вскричал я.

— Как ты думаешь, почему я не позволил гази растерзать тебя? — спрашивает он. — Может быть, желая спасти твою бесценную шкуру? Поднести тебя в качестве предложения о мире твоим людям? — Его лицо вплотную приблизилось к моему. — А ты не забыл танцовщицу по имени Нариман, ублюдок? Конечно, еще одна приглянувшаяся тебе шлюха, которой ты попользовался и забыл. Ты такой же, как и все вы — свиньи-феринджи. Вы думаете, что вправе забирать наших женщин, нашу страну, нашу честь и топтать их ногами. Мы ведь не в счет, верно? А когда все сделано: наши женщины обесчещены, а сокровища украдены, вы смеетесь и пожимаете плечами, дети блудливой суки! — Последние слова он прокричал мне в лицо, на губах у него выступила пена.

— Я не хотел причинить ей вреда, — начал было я, но он ударил меня по лицу. Гюль-Шах буквально задыхался от гнева. Усилием воли он попытался взять себя в руки.

28

Рассказ Флэшмена о смерти Бернса проливает свет на загадку, так мучившую историков. Прежние версии строились на том, что переодетые братья Бернс покинули Резиденцию в сопровождении загадочной третьей персоны, которую описывают как некоего мусульманина из Кашмира. Высказывалось предположение, что именно он и выдал их гази. Однако Флэшмен вряд ли мог предать их без риска для собственной жизни, так что его рассказ, видимо, является правдивым.