Страница 8 из 85
Все еще с трудом переводя дыхание, она облизнула пересохшие губы.
— Я очень устала. Мне можно лечь? Он улыбнулся и немного подвинулся.
— Я буду в восторге. Я никогда не отказы…
— Тут он встретился с ней взглядом, и его улыбка исчезла. — Не смотри на меня так, черт подери. Я просто забыл. В определенных обстоятельствах слова произносятся бездумно.
Марианна знала, какие обстоятельства он имеет в виду. Сколько постелей и женщин сделали такую реакцию инстинктивной?
Он тихо сказал:
— Секунду назад ты знала, что тебе ничто не угрожает. Что же изменилось? — Он перешел на свою подстилку и сел. — Я предложил тебе заботу и дружеское участие, но ты глупо отказываешься от того, что тебе так необходимо.
Ничего не ответив, Марианна легла и закуталась в одеяло.
— Ты будешь тут молча лежать, и думать, и беспокоиться, а потом снова затрясешься.
— Это была мимолетная слабость. Я же сказала: я немного устала. Сейчас уже все прошло.
— Черта с два!
Она опять не ответила.
— Расскажи мне, как работают со стеклом, — неожиданно попросил Джордан. Она снова напряглась, но он нетерпеливо добавил: — Не про Окно в Поднебесье. Мы договорились о нем не упоминать. Расскажи мне о твоей работе.
— Зачем? Вам это неинтересно.
— Тебе нравится этим заниматься?
— Конечно, что за глупости!
— И как ты себя при этом чувствуешь? Марианна поняла, что никогда над этим не задумывалась. Работа просто всегда была в ее жизни, была частью ее самой, — и это нельзя отделить, как нельзя отделить цвет от пластины стекла.
— Хорошо. Плохо. Иногда я злюсь.
— Почему?
— Вам не понять.
— Совершенно верно. Не понять, если ты мне не объяснишь.
Почему бы ей не ответить ему? Тема вполне невинная.
— Иногда возникает образ, а воплотить его невозможно: руки недостаточно умелые, или цвет неудачный, или стекло слишком толстое и не служит солнцу.
— Не служит солнцу?
— Ведь это солнечный свет, струящийся сквозь окно, оживляет стекло. Зачем бы мы создавали окна, если не для того, чтобы служить солнцу?
— Ты говоришь так, словно почитаешь бога солнца.
Она нахмурилась:
— Я не язычница.
— Я в этом не уверен. А что ты испытываешь, когда работа удается?
Как ей описать это, когда таких слов не существует?
— Такое ощущение… как будто внутри у меня что-то разбивается.
— Правда? Как неприятно.
— Ничуть. Пока ты работаешь, у тебя словно лихорадка, тебя охватывает жгучее нетерпение, хочется поскорее закончить, а потом наступает удивительное чувство умиротворения. — Она беспомощно встряхнула головой. — Я же говорила, что вы не поймете.
— Наоборот, ты описала состояние, с которым я хорошо знаком. — Он помолчал, а потом, искренне рассмеявшись, повторил: — Да, очень хорошо знаком.
Она озадаченно нахмурилась:
— Вы художник или мастер?
— Без ложной скромности могу сказать, что в определенной области я достиг высот настоящего искусства. Расскажи про свою первую работу.
— Это были цветы. — Она закрыла глаза, стараясь лучше их вспомнить. — Маленький витраж, очень простой, с желтыми нарциссами. Бабушка любила цветы.
— Тебя обучала твоя бабушка?
— Бабушка и мама.
Снова нахлынула боль. Мама…
— Расскажи мне про нарциссы, — быстро проговорил он. — Они служили солнцу?
Свет, струящийся сквозь ярко-желтые цветы и ложащийся узором на пол, выстланный тростником. Бабушка, гордо улыбающаяся ей…
— О да, — прошептала она. — Они были прекрасны. В тот день все казалось прекрасным. — У нарциссов были листья?
— Конечно. Мне исполнилось только четыре года, но я не забыла про листья. Бледно-зеленые… Цвет получился не такой удачный, как желтый, но не слишком плохой… Бабушке они понравились. Она любила всякие цветы. Я это уже говорила, да?
— Не помню.
— На следующий год к ее дню рождения я сделала витраж с розами. Розовыми розами… Когда сквозь него светило солнце, края лепестков были, казалось, очерчены золотом. Это, конечно, была ошибка в составе, но бабушка притворилась, что так и нужно было сделать. Через год я подарила ей новый витраж, правильный, но, по-моему, первый ей нравился больше.
Розовые розы с золотыми краешками, нарциссы и воспоминания о доброте и любви. Они сливались вместе, как цвета на витраже, который видишь издалека.
— Я в этом уверен.
Она приподняла тяжелые веки и увидела, что он наблюдает за ней. Лицо у него было загадочное, а глаза — такие же зеленые, как листья ее нарциссов.
— Расскажи мне еще о розах, — сказал он. Марианна поняла, что и без того рассказала ему слишком много. Но в глубине души она была благодарна Джордану за то, что он сумел отвлечь ее от мрачных мыслей и вернул ей добрые воспоминания детства. И все же полностью раскрываться перед ним она не хотела.
— Нет. — Она повернулась на бок, спиной к нему, и закрыла глаза. — Розы принадлежат мне.
Ей хотелось снова вернуться к тому времени, когда были только смех и солнечный свет, а мама с бабушкой говорили ей, что золотой ободок вокруг лепестков — это как раз то, что надо…
— Проснись, Марианна, — расталкивал ее Алекс. — Надо спешить. Мы едем в Англию! Знаешь, туда, где родился папа!
Она открыла глаза и увидела его разгоряченное личико, наклонившееся над ней.
— На корабле, на большом корабле! И Джордан говорит, что я увижу чаек и дельфинов, и…
— Ш-ш! — Она с трудом села, протерла сонные глаза и откинула со лба спутавшиеся волосы. — Дай мне сначала проснуться, а уже потом…
Она замолчала: за спиной Алекса на фоне жемчужно-розового рассветного неба стоял Джордан.
— Алекс прав. — Он положил руку на плечо мальчугану. — Нам пора ехать. — Кивком головы он указал на рощицу чуть поодаль. — Освежись, а потом поешь хлеба с сыром. Мы будем ехать до самого вечера.
Повернувшись, он неспешно отошел к костру, где Грегор натягивал сапоги.
Он ведет себя так, словно решение уже принято.
Он даже сказал Алексу, что они едут в Англию. Она встала и пошла вниз по склону, туда, где виднелся небольшой пруд.
Алекс вприпрыжку бежал за ней.
— Нам надо добраться до морского порта Домаджо, где нас ждет корабль. Джордан говорит, ехать придется целый день.
Щеки Алекса разрумянились. Таким оживленным она уже давно его не видела. Он полон предвкушения новой жизни — от этого ей только труднее принять решение. Как ей следует поступить? Монтавия — ее единственный дом. С мыслью о том, что она отсюда уедет, трудно смириться.
Можно остаться. В конце концов, у нее есть умение и ремесло. Может, она найдет работу в столице.
Работы она не найдет. Ни одна гильдия не примет женщину: мама и бабушка уже пробовали вести эту битву. А если она не сможет зарабатывать своим мастерством, то как же они с Алексом будут жить? Монтавия разорена войной. В городках, через которые они проходили по дороге из Самды, люди, лишенные крова, бедствовали и голодали. И только одни воры и шлюхи процветали в этих руинах.
С дрожью отвращения Марианна вспомнила накрашенных женщин, которые им встречались в городах по дороге из Самды. Такой жизни она не вынесет.
Нет, конечно, она может ее вынести. Ради Алекса. Но только как крайний выход, после того как перепробует все остальные средства.
И еще одна забота постоянно тревожила Марианну. Джедалар. Всю сознательную жизнь ей внушали, что, когда наступит время действовать, ее долг использовать Джедалар так, как нужно. Мама и бабушка позаботились о том, чтобы Марианна запомнила тайну и план действий, которому надо следовать, но они не могли предположить, что Окно в Поднебесье будет разбито. У Марианны пока не хватит мастерства возродить Джедалар к жизни. И значит, никто не сможет винить ее за то, что она выбрала временное убежище для себя — и для Алекса. Англия.
Джордану Дрейкену нужен только Джедалар, а не она сама, не ее тело. Если она поедет с ним в Англию, успокаивала себя Марианна, ей не придется стать шлюхой, и Алекс будет в безопасности от герцога Неброва.