Коммодор Хорнблауэр

Бюлов недоуменно уставился на него; Хорнблауэр высказывал взгляды, абсолютно новые для прусского офицера, однако при этом вел беседу столь непринужденно, как будто это была не более, чем просто вежливая беседа.

— Все это, конечно, высокая политика, — продолжал он, рассмеявшись и махнув рукой, — но когда-нибудь в будущем мы сможем вспомнить об этом разговоре, как о пророческом. Кто знает? Позже, когда мы встретимся уже в качестве полномочных представителей, я смогу напомнить вам об этой беседе. Но, вот мы уже и подошли к бреши. Мне жаль говорить вам «до свидания» и, тем не менее, я рад, что могу возвратить вас вашим друзьям. От всего сердца желаю вам всего наилучшего, сэр — и на будущее тоже.

Бюлов вновь церемонно отдал честь, а затем, когда Хорнблауэр протянул ему руку, пожал ее. Для пруссака было необычайным событием, что коммодор снизошел дотого, чтобы пожать руку простому субалтерну. Бюлов двинулся через брешь дальше, где на изуродованной земле, подобно потревоженным муравьям, все еще суетились солдаты с носилками, подбирая раненных. Хорнблауэр следил за ним, пока он не подошел к своим, а затем отвернулся. Он страшно устал, совершенно ослабел от напряжения последних часов и был зол на себя за эту слабость. Все, что ему еще удалось, это со всем возможным достоинством добраться до пирса, но на кормовую банку катера он уже почти упал.

— С вами все в порядке, сэр? — озабоченно спросил Браун.

— Ну конечно же да, — резко бросил в ответ Хорнблауэр, удивляясь его нахальству.

Этот вопрос вывел его из себя и раздражение заставило Хорнблауэра подняться на борт так быстро, как только позволяли ему силы и так же холодно принять приветствия на шканцах. Раздражение не оставило его и внизу, в каюте и не позволило ему подчиниться первому порыву — рухнуть на койку и расслабиться. Некоторое время он расхаживал по каюте. Затем остановился и, от нечего делать, взглянул в зеркало. Да, в конце концов, Брауна можно было извинить за его дурацкие вопросы. Из зеркала на него глянуло мрачное лицо, покрытое потом и пылью; на скуле засохла кровь от неглубокой царапины. Мундир был грязен, полуоторванный эполет криво болтался на груди. Он выглядел, как человек, только что вырвавшийся из самого пекла смертельной битвы. Хорнблауэр пригляделся. Его лицо похудело, черты его заострились, глаза покраснели. С неожиданным вниманием он взглянул еще раз, повернув голову. Волосы на висках почти совсем побелели. Он выглядел не прото как солдат, только что вышедший из битвы, но и как человек, долгое время живущий в постоянном напряжении. Так оно и было в действительности, — подумал Хорнблауэр, уже почти не удивляясь своему отражению. Уже несколько месяцев он нёс бремя этой ужасной осады, но ему никогда не приходило в голову, что его лицо может многое рассказать о нём, так же, как лица других людей рассказывают о тайнах своих владельцев. Он потратил всю жизнь, чтобы его чувства не отражались на его лице и теперь было нечто ироничное и интресное в том, что он так и не смог помешать своим волосам седеть, а мрачным морщинам у рта — становиться все глубже.

Палуба под его ногами заколыхалась, как будто корабль шёл в открытом море и даже его ноги старого моряка с трудом удерживали его, так что Хорнблауэру пришлось ухватиться за торчащую перед ним скобу. Лишь мгновение спустя он с большой осторожностью разжал руки, медленно дошел до койки и ничком рухнул поперек нее.

Глава 23

Очередную проблему, над решением которой размышлял Хорнблауэр, прогуливаясь по шканцам, пока корабль Его Величества «Несравненный» раскачивался, стоя на якоре в Рижском заливе, он предвидел уже давно, однако до сих пор она так и не потеряла своей актуальности. Наступала зима; по ночам уже стояли морозы, каких он еще не знал раньше, а в последние два дня шел снег. На время он покрыл все вокруг белым ковром, от которого даже сейчас остались лишь узкие белые полоски, уцелевшие на северных откосах дамб. Дни становились короче, а ночи — все длиннее и не слишком соленая вода Рижской бухты порой покрывалась тонким слоем льда. Если британская эскадра задержится еще на некоторое время, то корабли вмерзнут в лед. Эссен заверил его, что еще, по крайней мере, в течении двух недель, они смогут выйти по каналу, пробитому рабочими, которых пришлют по приказу губернатора, однако Хорнблауэр не был в этом уверен. Северный шторм — который мог начаться в любую минуту — просто запрет эскадру в бухте, а мороз в это время окончательно захлопнет ловушку, забив узкий выход из залива между островом Эзель и материком дрейфующим льдом, против которого бессильны не только ломы и пилы, но и порох. Вмерзшая в лед эскадра будет обречена на неподвижность до самой весны и наверняка станет жертвой французов, если падет Рига. Двадцать лет назад голландский флот в Амстердаме был взят гусарами, атаковавшими его прямо по льду. Что за тема для громкого триумфального бюллетеня Бонапарта, если на сей раз британская эскадра, да еще возглавляемая самим знаменитым Хорнблауэром, попадет в руки французам таким же образом! Шагая по палубе, Хорнблауэр развернулся на целый ярд раньше, чем делал это обычно. Благоразумие диктовало немедленное отплытие.

Крепления карронады были изношены. Когда Буш заметит это, кое-кому придется провести достаточно неприятные четверть часа. А все-таки эскадра не может уйти. Когда он упомянул про такую возможность, Эссен встретил это с явным неудовольствием. Если его солдаты увидят, что британские корабли уходят, то подумают, что город брошен на произвол судьбы. Они совсем падут духом. Британский морской офицер, который возглавил решающую атаку под Даугавгривой стал для них легендарной фигурой, превратился в талисман, в символ удачи. Если Хорнблауэр покинет их теперь, то для солдат это станет доказательством, что все пропало, что даже он потерял надежду. Он просто не может уйти. Правда, можно пойти на компромис; можно выслать всю эскадру вперед и оставить только шлюп и канонерские лодки; можно отправить все корабли и остаться самому, но оставление коммодором эскадры противоречит законам военного времени.

Прямо перед Хорнблауэром, как будто нарочно, чтобы нарушить ход его мыслей, вдруг возник какой-то мичман. Черт побери, остаток дня этот идиот проведет на салинге — Господь свидетель, он командует эскадрой уже достаточно долго для того, чтобы до каждого на борту, наконец, дошло, что когда коммодор прогуливается по шканцам, отвлекать его нельзя!

— Какого черта? — рявкнул Хорнблауэр на побледневшего мичмана.

— Ш-ш-шлюпка подходит, сэр, — с трудом выдавил из себя мальчишка, — м-мистер Харст приказал мне доложить вам. Он думает, что в шлюпке губернатор.

— Почему мне не доложили раньше? — недовольно произнес Хорнблауэр, — мистер Харст, вы послали за капитаном Бушем? Вызвать карауд для встречи!

— Есть, сэр! — ответил Харст и, пока эти слова срывались с его губ, Хорнблауэр уже увидел Буша, выходящего на шканцы и почетный караул морских пехотинцев, выстраивающийся у бизань-мачты. Конечно же, Харст сделал все что нужно не дожидаясь приказов; внезапно оторванный от своих размышлений, Хорнблауэр не смог понять это вовремя. Он подошел к борту. Губернатор действительно приближался на большой шлюпке, идущей на веслах прямо к ним по узкой полоске чистой воды, которую бурное течение Двины, прежде чем раствориться на просторах залива, все еще пробивало среди тонкого льда. Как только губернатор увидел его, он вскочил на кормовую банку, размахивая своей треуголкой; он даже пытался пританцовывать, вскинув обе руки над головой и рискуя в любой момент свалиться за борт.

— Что-то случилось, сэр, — заметил Буш.

— Похоже, хорошие новости, — ответил Хорблауэр.

Губернатор поднялся на шканцы, все еще держа шляпу в руке. Он заключил Хорнблауэра в объятия и, обняв, с такой силой поднял вверх, что ноги последнего оторвались от палубы. Хорнблауэр мог представить себе, как ухмыляются все вокруг, при виде коммодора, по-детски болтающего ногами в воздухе. Наконец губернатор отпустил его, нахлобучил треуголку на голову, затем подхватил за руку Хорнблауэра и Буша и попытался затеять с обоими англичанами нечто вроде хоровода вместе. Справиться с ним было невозможно — Эссен был силен как медведь.